Думали в его комнате. Не думали, но горячо обсуждали предстоящее восстание. Ах, как бы хотелось переписать «Житие»! В то время, когда оно было под пером, кое-что забылось и виделось смутно, теперь же все предстало совершенно отчетливо. Героем того дня должен был стать Насакин. Друзья хотели, чтобы он отомстил Бокуму за пощечину, и долго на этом настаивали, но он давно уже пережил свою обиду и никак не соглашался выступить первым.
Все сидели тесным кругом у стен крохотной комнаты, а Федор Ушаков ходил из угла в угол — три шага туда и три обратно.
— Итак, юноша, — говорил он, — вы хотите простить наглеца?
— Нет, не хочу, — отвечал Насакин, не поднимая опущенной головы.
— Ага, значит, за вас обязаны отплатить товарищи? Нет, вы сами должны отомстить за стыд свой, иначе мы перестанем вас уважать.
Насакин вскочил с места и вышел.
— Вот выявился и отступник, — сказал Ушаков. — Господа, что мы теперь решим?
— Пустите меня первым, и я проткну кичливого майора, — сказал младший Ушаков.
— Слишком ты прыток, мой юный брат, — сказал старший. — Убивать гофмейстера не надобно, а поколотить, пожалуй, следует.
Тут все разом заговорили, и завязался долгий спор, в котором потом каждый старался выдвинуть свой план действия и отстоять его. А Кутузов начал клонить к тому, что все надобно кончить мирным образом. Разговор затягивался, расплывался, и Федор Ушаков в конце концов потребовал, чтобы каждый ясно и коротко высказал, как поступить с Бокумом.
— Начнем с Челищева, — сказал он. — Что вы предлагаете?
— Отхлестать подлеца по щекам, — ответил Челищев.
— Князь Несвицкий, ваше слово.
— Заставить гофмейстера извиниться перед Трубецким и освободить его. Если негодяй на сие не пойдет, я вызову его на поединок.
— Сергей Янов.
— Привести майора за руки к чулану и принудить, чтоб выпустил Трубецкого.
— Рубановский.
— Я? — сказал Андрей, пожимая плечами. — Я что, я — как все.
Милый, добрый Андрюша! В Лейпциге он был всех смирнее. Вперед не выбегал, однако и сзади не оставался. Много читал, переписывал аккуратно лекции, писал что-то свое, по комнатам не шатался, и его мало кто замечал. Жил, пожалуй, чересчур скромно. Но в тот момент, когда он тихо сидел в углу комнатушки и робко отвечал Ушакову, в чреве дочки бочара уже прорастало его, Андрюшино, семя.
— Рубановский — как все, — сказал, улыбаясь, Федор Васильевич. — Продолжаем. Михаил Ушаков.
— Мое желание высказано, — ответил брат. — Пустите меня первым, и я проткну майору брюхо.
