— Вы, может-быть, с нами откушаете, — пригласила хозяйка, — рассказали бы… Кто теперь живет в Аничковском дворце?
— Не знаю… кажется, никто.
— Пустует, слава богу… Там прелестная голубая гостиная. Я очень любила местечко у камина: тепло и уютно. А Зимний? Говорят, разграблен.
— Нет, не слыхала. Там музей.
— Что вы говорите! Какое варварство… любимые покои государя!
Тоне говорить не хотелось. Сославшись на усталость, попросила отпустить. Тогда вызвали девчонку лет двенадцати и нехотя сказали:
— Вообще жаль, что уходите. Сыграли бы в лото. А так милости просим. Здесь отчаянный застой, вы человек свежий. Я принимаю каждый день…
Отойдя порядком, осторожно ступая в темноте, Тоня спросила:
— Приезжая барыня у вас давно?
— Та, — неопределенно отозвалось из темноты. Пауза; затем, недовольный детский голос проговорил, — много она себе кажет. Теперь не царь, чего кажет?
Так и шла впереди, все ворча.
* * *
На другое утро попадья разбудила рано:
— Уж попрошу тебя, Тонечка, со мной до дида съездить. Иди в сенцы, я самовар раздула.
Тоня одевалась медленно. От духоты, казалось, не спала совсем. Не хотелось двигать руками. Голова — точно свинцом налили.
В сенцах Марфа Кирилловна уже ругала своего безрукого:
— Не торашься ты на меня — не рак. Чего повидлу съел? Говори, наказанье мое… Я на блюдце всем положила, а ты, как пес негодный, слопал. Хлопочи, доставай, а ему горя мало. Ну, и пей теперь впустую…
Впрочем, пить без повидлы пришлось всем, заменяя ее черным хлебом с солью. Только поп все таращился на остатки варенья на блюдце…
Тоню в тележке одолела дрема. Все мерещилось — едут по расплавленной струящейся земле. А жар неведомо — снизу ли, сверху ли… Лошадь идет медленно, все помахивая хвостом от нападавших оводов.
Приехали. Бахча, как бахча. По середине шалаш сложен, дальше в степь — стог сена.
Дед ходит, переворачивает арбузы. Худой, жилистый, лицо темное. Борода узкая, длинная, совсем со старой иконы сошел. Ходит быстро и держится прямо. Позади в перевалку батрак Васька. Босой, косматый, в полинялой рубахе поверх парусинных, заплатных штанов. Усы, по-солдатски остриженные, от солнца выцвели, стали светлее кожи.
Попадья быстро сыпит, споря с дедом. А батрак, как уставился на Тоню, так и застыл. Сначала Тоне не по себе. Потом ничего, даже смешно — еще боднет, чего доброго!
Поспорив, Марфа Кирилловна пошла с Василием по бахче, нагибаясь то тут, то там. Дед остался с Тоней. Закурил, сплюнул, сел на корточки. Чтобы что-нибудь сказать, спросила:
