Он подошел к банке и постучал по ней перстнем.
— Они воюют, наслаждаются и едят друг друга, это все что у меня осталось на память о мире… Дайте мне ключ, прошу вас дайте, ну, дайте…
Пионеры давно прошли и с телеграфной проволоки просыпалась на навоз вспугнутая ими воробьиная стая.
— Пожалуйста, если вам надо возьмите ключ, — не отрываясь от окна сказал Андрей Прокофьевич.
— О, merci, merci, я буду вас ждать на вокзале в 10 часов. Пострельки уснет, он добри. Обещайте мне прийти, обещайте, ведь вы придете?
И не Андрей Прокофьевич, а кто-то другой сказал:
— Хорошо, я приду.
II.
Сегодня обедалось плохо.
— Нет, конечно, не пойду, чорт знает что такое!
Набитый бумагами портфель думал так же. Андрей Прокофьевич подошел, вынул любовно бумаги и почувствовал:
— Устал, вялость какая-то, нужно освежиться. — Оделся и вышел на улицу.
Над часовым магазином часы показывали 7 ч. 45 м.
— Еще осталось 2 часа, да нет же не пойду, нужно забыть это, — и остановился у зеленой вывески: "Пиво", — зайти, что ли?
И тотчас подошел к нему какой-то хмельной с хриплым голосом и обрадовался, что слушателя нашел.
— Гражданин, колебаться не стоит, входите! Ух и музыка же захлестывает сегодня, все больше "Дунайские волны", или еще что. Под такую музыку меньше дюжины, имени Стеньки Разина, никак не обойтись. Пьешь и вникаешь и опять это в пену губами, и такая-то жалость под самую фибру стелется, прямо со слезой не разделаешься.
Замолчал и хотел открыть дверь, но вернулся, словно что вспомнил.
— Здесь в самый раз ничто иное как горох моченый, тонкая это штука и мочить его с умом нужно, рецепт секретный иметь. И потом вообще, чтобы все по-буржуйному, иначе и начинать не стоит. Другой хозяин как ни старается, а все в дым работает, глядь-поглядь и в трубу, досвидания. Зато, коли додуматься до всего — золотое дно, нипочем мимо такого заведения без дрожи не пройти, омут привлекательный. Как это из детства "Дитя, подойди, подойди же, пока не проснулася мать". А подойдешь и кончено. Благороднейшее и любимейшее учреждение. Входите, гражданин, я за вами. Имею надобность в "Громе", папиросы такие великосветские.
Андрей Прокофьевич слова не ответил, но и слушать не отказывался.
— Стоит ли входить? — и когда подумал, то уже вошел. Уставился какой-то, глаза на выкате, и усы пивоточивые книзу.
— Ах да, пива надо спросить! Послушайте, дайте, пожалуйста, бутылочку пива.
К кому обратился, пробежал и не посмотрел.
А перед столиком опять тот же, козырек почти оторван, в углу рта папироса слюнявая.
