— Все время безвыездно жил здесь в городе, учил ребят. Можете проверить. Ни в каких союзах, организациях и партиях не состоял. Думал только о том, что моя жизнь — работа, работа, работа.
— Значит, вы были человек без особого положения в обществе? Так. Не угодно ли вам ответить — почему вы бежали?
Пустов замялся, подумал и сказал:
— По глупости.
— По глупости? Значит, вы признаете себя глупым. Вы, учитель, наставник, вы — глупы?
— Видите ли, товарищ: засиженное яйцо — всегда болтун.
— Как это понять?
— Очень просто. Сидел я двадцать лет на одном месте и думал: делаю то, что надо. Был убежден, что призван учить, могу учить и учу именно тому, что надо. А на поверку оказалось — нет, нет и нет. И сам-то я знал, и других учил не тому, что нужно для настоящей жизни. Настоящей, понимаете? Это бывает, товарищ, вы не удивляйтесь. Живет человек, бегает, как белка, по своему колесу и думает: все правильно, хорошо. А случится что-нибудь, хлынет половодье, выбьет человека из привычной колеи, занесет в бугу — и смотришь: другое увидел, другое понял, другим стал. И со всеми так. И со мной, и с вами. Не было — так будет.
— Извините, я — большевик.
— Ну, и что же? Почему вы думаете, что я не могу быть большевиком?
— Вот как?!
— Да. И могу, и хочу. Дайте мне дело, и вы увидите. Я сделаю его честно и хорошо.
Следователь с полминуты пристально и жестко смотрел в лицо Пустову, потом обернулся, порылся в бумагах на столе, вытащил сложенный листок.
— Что это при вас за бумажка среди документов?
Пустов заглянул и покраснел:
— Пустяки… Так стишок… Почему-то захотелось написать, а не вышло… Смешно… Изорвите.
— Рвать незачем. Скверный почерк. Не могу разобрать, мелко и путанно. Прочтите.
Пустов взял бумажку и, не спуская краски с лица, прочел:
Жадно, как родившийся цыпленок,
Глотая голубое небо из-под бурого камня,
Растет и тянется красная гвоздика.
От натуги млеют ее листья,
От желаний сохнет ее стебель.
И вот уже скоро, скоро… Но с горы
Валится камень и давит цветок.
И опять, глотая голубое,
Навстречу жадному ветру,
Смотрит в простор гвоздика.
И в ранах горения, и в смятом желании:
«Быть выше камней, быть тверже дуба».
Следователь еще раз взглянул в глаза Пустову, подумал и сказал:
— Хорошо. Конец хорошо. Так и надо. Тверже камней, выше дуба! — И, повернувшись вправо, стал говорит по телефону:
— Алло! Это вы, товарищ Кузин? Да, да. Вот в чем дело. Значится ли у вас в списке «Б» Пустов Павел Афанасьевич?
Молчание.
— Нет? Ага. У меня тоже нет. Да, тот самый — школьный инспектор. Отзывы благоприятные. Значит, можно освободить? Ну, конечно, условно. Передай Щетинину в отдел образования. Пошлю с бумажкой. Как попал? Из села председатель ревкома прислал выяснить подозрительную личность. Хорошо. До свиданья.
