Интерлюдия
“Ласточкино гнездо”
Хауард ушел в деревню за персиками, и Гор сидел один на полумесяце террасы, глядевшем на Тирренское море, в льняных брюках, белой рубашке с открытым воротом и алых шлепанцах, изготовленных для него Джанни Версаче и врученных с большими церемониями, когда модельер несколько месяцев назад приезжал погостить. Что-то отдаленно папское было в той обуви, какая отвечала парным страстям Гора: истории и власти. Встречался он лишь с двумя Папами – Монтини и Войтылой, – и оба они казались ошеломлены ощущением собственных судеб, хотя дедушка Гора однажды рассказывал забавную историю о том, как провел вечер в обществе Пачелли[17]: вечер тот не задался, как только речь зашла о тягостных предметах – иудаизме и рейхе.
На столе перед ним стоял капучино, лежали бинокль, блокнот “Фабриано”, ручка “Каран д’Аш”, гранки его нового романа и две книги. Первой было свежее произведение Дэша Харди, которое он прочел несколькими неделями раньше и презирал за пресную прозу и нежелание автора описывать простейшую анатомию. Вторую книгу ему прислали месяц назад, однако Гор до нее еще не добрался. Предполагал, что хорошо бы просмотреть хоть по диагонали, поскольку ее автор, молодой человек, чьи черты не были оскорбительны глазу, должен был прибыть позже сегодня утром с Дэшем, чтобы остаться ночевать в “Ла Рондинайе”.
Но невозможно было угнаться за потоком книг, что поступали к нему самотеком изо дня в день, неделя за неделей, месяц за месяцем, нескончаемые посылки, вынудившие Ампелио, верного многолетнего почтальона, написать гневную жалобу, в которой он сетовал, что надорвал спину, бесконечно волоча все эти бандероли вверх по лестнице. К счастью, Ампелио недавно переселился дальше на север вдоль побережья Амальфи, к Салерно, и его сменил гибкий смуглоногий девятнадцатилетка с уместным именем Эгидио – козленок – и с заячьей губой, придававшей ему эротическую привлекательность, без которой лицо его было бы миловидным, но ничем не примечательным. Эгидио, наслаждавшийся атлетизмом своей юности, чуть не вприпрыжку скакал вверх и вниз по тем жестоким лесенкам – это можно было б назвать лишь веселым самозабвением, – и никаких жалоб больше не поступало, но как бы Гор ни радовался ежедневным приходам юноши и бодрым его приветствиям, все равно бы хотелось, чтоб посылок было не так много. За последние пару лет он перевез большинство своих собственных книг – тех, которыми ему хотелось себя окружить, – из Рима, но они занимали столько места на вилле, что иногда ему становилось на ней душновато, а вот Хауард, мирный Хауард, не жаловался никогда. Неужто издавать книги никогда не перестанут? – спрашивал себя Гор. Быть может, хорошая это мысль – чтобы все на пару лет прекратили писать и дали бы читателям нагнать упущенное.
