– Ну? – спросил я, когда она ушла и мы снова сели. Я видел, в какой ярости мой друг; никогда прежде не замечал я такого сильного чувства у него на лице. – Так в чем дело? Ну не можешь же ты и впрямь уехать из Германии.
– Придется, – ответил он.
– Но почему?
– Из-за Алиссы.
– А что с ней не так?
Он нервно огляделся и, хотя столики вокруг нас пустовали, понизил голос еще больше.
– Я тебе это говорю лишь потому, что ты мой друг, – произнес он. – Дай слово, что никому больше не скажешь.
– Даю, – ответил я.
– Алисса – не такая, как ты и я, – сказал он. – Ты же Нюрнбергские законы читал, правда?
– Конечно.
– Она мишлинг первой степени. У нее двое прародителей – евреи, – добавил он, чтобы стало яснее. – И двое – немцы.
– Так ну и что? Сам фюрер же сказал, что мишлингов первой степени арестовывать не будут.
– Нет, Эрих, он сказал, что их не будут арестовывать “пока”, но их судьбу он решит после того, как мы выиграем войну. А это может случиться всего через несколько месяцев после ее начала. И кто знает, сдержит ли он вообще слово? Всего мгновение спустя он может передумать, и Алиссу тогда у меня отберут. Как и всю ее семью. Евреев уже депортируют и отправляют в трудовые лагеря. Я слышал, некоторых даже расстреливают.
– И из-за этого ты намерен бросить и свой долг, и отечество?
– А у тебя никогда не бывает чувства, – спросил он, наклоняясь ко мне еще ближе – так, что лица наши едва не соприкоснулись, – что это отечество нас бросило?
– Нет, – сказал я ему, слегка отстраняясь, ощущая в себе одновременно злобу, пустоту и ненависть. – Нет, такого я не чувствую вообще.
– Вы ощутили ненависть? – спросил Морис.
От истории, которую я ему рассказывал, его отделяли пятьдесят лет, и сидел он в гостиничном номере в Нью-Йорке. Волосы его почти высохли и выглядели прилизанными. На тарелке ничего не осталось, нож и вилка лежали рядом; Морис в упор смотрел на меня, а я глядел на силуэты небоскребов за окном.
– Но ненависть к кому? – продолжил он.
– К Алиссе, конечно, – ответил я, вновь поворачиваясь к нему. – Я ненавидел эту девушку всеми фибрами своей души. По-моему, ни к кому больше никогда не питал я такой ненависти, ни до, ни после. Она собиралась отнять у меня Оскара.
– Но он же ее любил. И ощущал ту опасность, что ей грозила.
Я покачал головой.
– Мне было все равно, – сказал я. – Я видел только свою утрату и то, что предстоит от нее страдать.
Несколько мгновений мы ничего не говорили, а потом Морис встал, вытащил из гардероба какую-то одежду и сказал, что идет в ванную переодеваться. Я тоже встал и сказал ему, что мы с ним увидимся позже – быть может, на ужине. Уходя, я слышал, как в раковину льется вода из кранов, и заметил на полу его ранец – тот лежал там же, куда он его бросил раньше. Я поднял его и положил на кровать, и при этом из него выскользнула книга; я взглянул на ее название.
