И вот она здесь, в удивительно красивом даже в прохладном феврале месте, радующем зеленью кипарисов и сосен, можжевельником и лавром. Настенька не представляла себе, что Артек — это целая страна, или, как её называют сами артековцы, республика пусть не очень большая, но отдельная, охраняемая с одной стороны сгорбившейся к Чёрному морю Медведь-горой, а с другой — холмистым посёлком Гурзуф с его пушкинским домиком, дачей художника Коровина, скалой певца Шаляпина, а с самого моря двумя скалами-близнецами Айда-Лары.
В этот вечер, в уже упавшую с гор темноту, Настенька не могла успеть увидеть все пять лагерей республики. Её ограничили показом «Прибрежного», где и собирались организовать в следующем году выставку из музея Островского. Но и этот лагерь, правда, самый большой и самый современный, поразил Настеньку.
Над чернеющим морем возвышались залитые огнями света корпуса из стекла и бетона. Пионерские комнаты, где проходили совещания по вопросам жизни пионерии, напоминали военные штабы, где командующими отрядами, советниками и главными специалистами были сами пионеры. Это впечатляло.
Если вы хотели решить какой-то вопрос, но непременно надо было пригласить председателя или заместителя совета такой-то дружины или такого-то отряда. Вот и предстоящую выставку обсуждали не только с вожатыми, но и с главными участниками событий — пионерами. Настенька была счастлива, словно опять попала в детство.
А на другой день командировка заканчивалась. Поэтому после поездки в Артек они договорились с Володей встретиться у него в общежитии и провести прощальный вечер, гуляя по набережной, так как на следующий день Настенька уезжала в Симферополь, а затем поездом в Москву.
Прощаясь, ночное море покоряло спокойствием неторопливо плещущихся волн, расстилающих по берегу неизвестно откуда берущиеся кружева белой пены. Молодые люди спустились к самой воде. Под ногами едва похрустывала трущаяся друг о друга галька. Слева лежала чернота на время затихшей морской пучины, справа устало перемигивались огни города. Но и они исчезали с приближением людей, медленно шагавших по берегу, к Приморскому парку.
Редкие в нём фонари своими неяркими отсветами не могли прорваться к воде сквозь густую хвою деревьев и листву вечнозелёных кустарников.
Здесь, почти в полной темноте, всё постороннее постепенно таяло, всё куда-то уходило и оставалось лишь одно, не понятое сознанием, но проникшее в самое сердце ощущение того, что вот сейчас можно было шептать под шёпот волн свои собственные слова о любви. А, может, никакого ощущения и не было, но ступни ног вдруг совершенно прекращали движение, разворачивая тела, руки сами собой поднимались в объятия, слова нежности и счастья срывались с уст.
