— Я понимаю, — Воха накрыл ладонью ее холодные пальцы. Тамара резко повернулась к нему:
— Ничего ты не понимаешь! Не надо меня успокаивать и жалеть! — она сорвалась на крик. — Я устала врать на людях! Тем более при родителях, они ведь прекрасно знают, что я вру.
— Ты это о чем сейчас? — Воха подумал, что речь пойдет о Новаке и в душе возликовал, но как всегда ошибся.
— О Тимуре. Никакой короткой, но достойной жизни он не прожил. Вырос избалованным, зацелованным мальчишкой, которому все позволялось. Убегал из дома, связывался черт знает с кем. Сидел в тюрьме. Неясно, где и как брал деньги! Ширялся. — Тамара закричала, закрыв лицо руками: — Я его ненавижу! Ненавижу!
Воха отметил, что она все еще говорит о брате в настоящем времени. Значит, еще не смирилась. Ей еще больно. Сам не понимая, что это вдруг на него нашло, он резко затормозил и повернулся к Тамаре. С силой отнял ее руки от заплаканного лица и поцеловал прямо в губы.
— Маленькая моя, бедная девочка! Я им всем покажу! Я им дам! Никто не посмеет тебя обидеть!
Воха гладил ее по лицу, целуя дорожки от слез. Тамара замерла. Затем повисла на груди Калганова и ответила на поцелуй. Слезы продолжали литься, но именно эти слова Вохи, эти его поцелуи сейчас ей так были нужны. Конечно, Воха мог дать ей пощечину (именно так выводят близких из состояния шока), но он почувствовал, что она нуждается в любви. Пусть он это сделал вместо Боба, от которого Тома все еще тщетно чего-то подобного ждала, и даже вместо Виктора, которому было вообще несвойственно спонтанное проявление чувств, ему было все равно. Тамара — его близкий друг, но еще и женщина, в которой сейчас именно маленькая испуганная девочка звала на помощь. И сам Воха, и Тома, оба знали, что были чисты в своем порыве. Что при других обстоятельствах никогда бы не перешли за черту. Да и сейчас, осознав через мгновение, что произошло, они отпрянули друг от друга в недоумении, решив забыть, стереть случившееся из памяти навсегда.
Машина подъехала к дому Тамары. Темнело рано, март был скуп на солнце, и световой день оставался таким же коротким, как и в феврале. В нескольких окнах уже горел свет. Воха мягко притормозил, погладил напряженную Тому по плечу и все же спросил:
— Проводить?
Она выбралась из машины.
— Спасибо! Не заблужусь.
Они оба усмехнулись, шутка была вполне в духе Калганова. За это они и любили друг друга столько лет: за возможность быть собой, не рисоваться, не стараться казаться лучше.
