— Хорошая тачка, — определил Володя, отпирая дверцу своей машины. — Но — не новая.
Шевролет, действительно, был очень старый и очень большой. Вадим зашвырнул свой баул назад, а сам уселся рядом с Володей.
— Лайсенс есть? — справился Володя, выезжая со стоянки. — Права?
— А, права! — не сразу сообразил Вадим. — Нету. У меня машины ведь не было.
— Шит[3] — лаконично оценил положение Володя. — Это — надо. — Он смачно шлепнул ладонью по перламутровой баранке руля. — Для бизнеса.
Вадим хотел было сказать Володе, что не собирается заниматься в Америке никаким бизнесом, но потом раздумал. Чтобы не затягивать неловкое молчание, да и из любопытства тоже, он решил поискать общих знакомых.
— Ты Дупеля знаешь, писателя? — спросил Вадим. — Его в Москве звали Эмиль Сергеев. Ну, как он?
— Сидит на велфере, — буднично осведомил Володя.
Таким известием Вадим Соловьев был неприятно покороблен. Из разговоров с Роговым и Рубинчиком он знал, что, хотя деньги и не пахнут, сидение на велфере означает крайнюю степень падения и нищеты.
— Но он же профессионал, — потерянно молвил Вадим. — Он же был членом Союза писателей…
Володя легко пожал плечами, показывая тем, что биография Дупеля-Сергеева его не занимает ничуть.
— А Костя Семашко? — разведал Вадим.
— На велфере, — отрезал Володя. — Гонит самогон.
Представив себе, как Костя Семашко, знаменитый переводчик грузинских стихов, гонит самогон в Нью-Йорке, Вадим Соловьев усмехнулся. Костя Семашко, крупный холеный мужчина сорока лет, сердцеед и гурман в квадратных роговых очках, был известен в Москве не только своими переводами с грузинского, но и отличными американскими костюмами, кожаными пиджаками и какой-то особенной канадской дубленкой, перекупленной за большие деньги у брежневского референта.
— Он, что, запил? — кося глазом на невозмутимого Володю, спросил Вадим.
— Пьет, — обронил Володя. — И на продажу.
— А Золотарь Нема? — уже с тревогой спросил Вадим. — У него русский театр на Бродвее…
Ему так хотелось услышать, что дела Немы Золотаря замечательны, что у касс театра каждый вечер выстраивается очередь и что спектакли идут при переполненном зале.
— Шьет варежки, — сказал Володя. — Из цигейки. Жена продает.
— Какие варежки? — готовый засмеяться этому очередному сообщению Володи, как шутке, переспросил Вадим Соловьев. — А театр? Нет его, что ли?
— Нет, — сказал Володя Бромберг и добавил философски: — Жизнь — театр. И заодно цирк.
Немало общих знакомых сыскалось у Володи Бромберга и Вадима Соловьева.
