— Это Шишков, подлец такой, — без раздражения сказал Рогов. — Пробки выкручивает. Как я сюда веду кого-нибудь, он всегда выкручивает пробки.
Галя, нащупав дверь, распахнула ее и закричала громким, высоким голосом:
— Жмудь проклятая! Зараза! Это ты тут наклал, мордва вонючая!
— Я русский человек и христианин, — немедля откликнулся Шишков из подозрительной близи. — И с вами, госпожа Ругерман, я не желаю разговаривать.
— Сам ты жид! — парировала Галя. — Чтоб ты сдох, гад такой!
— Безобразие! — подал голос и Рогов. — Хулиган!
— А вам, Евгений Мошкович, я советовал бы призадуматься, — отчеканил Шишков. — Я вас выведу на чистую воду!
— Плевали мы на твои советы! — сообщил Рубинчик во тьму коридора. — Вот Грузберг приедет, тогда мы тебе покажем! Весь Замок к нему перейдет!
На эту угрозу Шишков не ответил.
— Боится, — подвел итог Петя Рубинчик, выглядывая в коридор. — Ему отсюда только на кладбище съезжать.
— А кто это — Грузберг? — спросил Вадим Соловьев, пробираясь по коридору вслед за Рубинчиком. — Я что-то не помню…
— Да никто, — хмыкнул Рубинчик. — Это я просто так, пугнул его на всякий случай.
После происшествия в музее кухня не показалась такой убогой — а теплой и обжитой до приятной вонючести. Галя отлучилась куда-то ненадолго и вернулась с початой бутылкой то ли водки, то ли не водки — прозрачной какой-то хмельной жидкости, противно пахнувшей каплями датского короля.
— И как они ее тут пьют! — показно возмутился Петя Рубинчик. — Еще водой доливают, она тогда становится белая. Смех один!
— Ну, может, они привыкли, — примирительно заметил Вадим. — До нас же пили — вот и теперь пьют.
— А вино! — кисло сморщился Рогов. — В Москве я за бутылку французского какого-нибудь бордо полсотни бы отдал: шик! А здесь в глотку не идет кислятина эта… Вот так все меняется на свете, — несколько неожиданно заключил Рогов.
— Ну, это уж слишком! — возразил Вадим. — Вино вином, а чернила — чернилами: бери бумагу, пиши… Сами мы меняемся, это может быть.
У него вдруг что-то сместилось внутри, у сердца, сгустилось до свинцовой тянущей тяжести. Ему захотелось спорить, отбиваться, не принимать вот этого страшного и бесповоротного «все меняется на свете». Он, Вадим Соловьев, был и остается русским литератором. Он там писал — будет писать и здесь, и не имеет никакого значения, что пьют и едят французы и что об этом думает Женя Рогов. Жалко, что Рогов так быстро изменился, да и Рубинчик тоже. Жалко, больно.
