Нищий выслушал Вадима Соловьева с покорным видом, не мешая ему и не перебивая. В отличие от Вадима, звучание чужой речи было ему совершенно неинтересно; точно так же он не прислушивался бы к речи китайской или к шуму ветра. Нищий думал об этом русском, об этом славном парне, о том, зачем он дал ему, нищему, денег, зачем кормил его и поил. Он искренне хотел отблагодарить Вадима — и его отказ от льготных услуг проститутки огорчил его и как бы даже обидел. Этот неожиданный отказ, однако, еще более укрепил нищего в его желании доставить Вадиму приятное, душевно отплатить ему. Такая отплата была нужна и приятна прежде всего самому нищему; и в последнем плане, составленном нищим для собственного удовлетворения, Вадиму Соловьеву отводилась второстепенная роль.
Вадиму казалось, что идут они бесцельно, куда несут их ноги, туда они и идут. Разговаривая сам с собой, обстоятельно доказывая себе свою правоту и неправоту всего остального мира, он уже почти забыл о медвежьей услуге нищего и был благодарен ему за эту ночную прогулку. Пора было и спать ложиться, и, когда нищий остановился перед грязной дверью в темном, грязном дворе, Вадим был уверен, что его товарищ привел его к себе ночевать. Вид вонючего двора, освещенного высокой луной, и приземистых, как бы присевших на корточки домишек вполне соответствовал представлениям Вадима Соловьева о жизни западных нищих. Ну, что ж, встреть он, Вадим, такого отличного нищего в Москве — он бы тоже привел его ночевать в свою московскую конуру и нищий, наверняка, воспринял бы это как должное.
Ощупью поднялись они на один пролет крутой каменной лестницы, и нищий, отдуваясь, решительно забарабанил в дверь кулаком. Собака стояла рядом и колотила хвостом по ноге Вадима. Вадиму это было неприятно, он отодвинулся.
Дверь открыла женщина лет тридцати, заспанная, в ночном халатике, накинутом впопыхах. Отодвинув женщину, нищий шагнул через порог и, по неосвещенному коридорчику проведя Вадима в тесную кухню, включил там свет. Следом за ними вошла и женщина и, кутаясь в короткий халат, выжидающе остановилась в дверях.
— Май дотер! — указывая на женщину, сказал нищий, а потом перешел с английского на итальянский. — Миа филья! Суо марито ста ин приджоне. Ла фарай фоттере![1]
Вадим Соловьев улыбался приветливо. Такого нищего человека поискать надо! Конечно, нет у него никакого дома, вот он и привел Вадима к дочери, поднял ее с кровати среди ночи.
А нищий, словно бы окончательно утверждая приговор, поднял руки на уровень своего лица и, примитивно действуя грязными искривленными пальцами, показал, что Вадиму Соловьеву надлежит сейчас сделать с этой женщиной, озадаченно стоящей в дверях, в распахнувшемся халатике. До нее, видно, дошел смысл сказанного и продемонстрированного, но она ждала разъяснений.
