Вечером Серов, пройдя мимо общаги с песней («Всё мог-гут кор-роли! Всё мог-гут кор-роли!»), долго маршировал по пустырю из конца в конец. Был неразлучен с папкой, как с родной своей плюхой. Шёл поперёк. Запросто, как сеятель по своим злакам, на ходу проводил рукой по натыканным по пустырю прутикам, которые он насажал сам! один! все до единого! Никакого субботника не было! Забудьте! Он сеятель, он садовод. Дом у него есть, построил, вон за спиной, дворец, деревьев насажал море, сына?.. ладно! потом! девки сойдут! жизненный урок выполнен! Можно в ящик! Как баран, вдруг уставился на небывалое солнце. Солнце попрало землю. Тонконогое, как король. В облачках, как в поддутых штанишках… Как это понимать?..
Э-всё мог-гут кор-роли!
Всё мог-гут кор-роли!
По краю земли Тонконогий маршировал вместе с Серовым. Туда и обратно. Туда и обратно.
2. Равняйсь! Марш Мендельсона!
…Билеты были жёлтого цвета. Не синего. Ясно, что на концерт, а не в кино. Никулькова заговорщицки-хитро подставила их Серову. Как главный выигрыш его. Как из сберкассы она. С плаката.
Серов затосковал. Лучше бы уж в кино. Надоело всё это порядком. Все эти дергающиеся певички. Скачущие по сцене с микрофонами. Падающие на колени, кайфующие над ними, закатывающие глаза. Было ведь это. Было не раз. Сколько можно! Но – пошёл. Оказалось, – не концерт. Оказалось, – показ мод. Да один чёрт!
На высоком высвеченном помосте манекенщицы уже ходили. Ходили, – как не на шутку разгулявшиеся мумии. Прямо у ног чаровниц гнулся, ломался, долбил джазок. Аккордеон огрызался. Как собака.
Все в первых рядах, толстые торгашки хмуро записывали в блокноты. Помечали. Казалось, на помост даже не смотрели. Не видели, что там происходит. Всё время ворочались в креслах. В тесных креслах. Так, наверное, ворочаются ночью капустные вилки, сдвинутые, столканные в кучу. Зрители тянулись из-за них, дышали им в уши, кашляли, хлопали над их ушами. Ничего не пропускали из действа на помосте.
А там всё менялось быстро, точно комбинационные стекляшки в калейдоскопе. Главная чаровница-модельница в тройке, строгой до неимоверности, ловко перекидывая микрофонный шнур, кадрила зал, а её воспитанницы передвигались уже в обширных, легких, длинных одеждах, кружа как рукастые мельницы. Снизу пугал их кулисой тромбон. Норовил под платья. А ударник вдруг начал страшно выпутываться из лошадиных вожжей, невесть кем на него накинутых. И зал заахал в ладоши.
Никулькова то хлопала, то отвешивала рот, то начинала покачивать головой или млела совсем. «Серёженька-а, какие пла-атья! Ска-зка-а!»
