Ферма Ист—Афрон, остров Уайт, холодная сырая ночь. После всех этих душевных исканий и бездействия, в которых находился Джими последнее время, у всех музыкальных критиков, чувствующих, что Джими достиг своего творческого конца, был только один невысказанный вопрос: неужели Джими опять это сделает? Неужели он, со своей группой — Билли Коксом и Мич Мичеллом, снова вызовет то магическое волнение и пробудит космическое сознание в душах ожидающих его тысяч людей?
Было уже почти три утра, когда Джими поднялся на сцену и стал настраивать гитару. Непонятно откуда взявшаяся дымка поползла на сцену к тому месту, где стоял Джими, уже готовый начать свой последний концерт. Огромные прожектора прорывали местами мрак ночи, в её законное время, выделенное Небесами, отбрасывая зловещие тени в море безмятежности и создавая бесформенные очертания толпы, разбившейся на укрытые от холода одеялами группы, пытающиеся снять усталость после уикенда полного музыки и наркотиков.
Группа поднялась на сцену, чтобы сыграть свой исторический концерт. Уже позже, вот как Джими описывал свои чувства и впечатления Монике:
— Мне было холодно и одиноко, но это было только в первую минуту, затем я почувствовал, как все эти люди потянулись ко мне, к сцене. Они помнили меня, и стало легко на душе. Они выкрикивали названия старых песен, которые, как я думал, они давно забыли.
Несмотря на доносящиеся вопли, это не была дикая толпа и это не стало диким представлением, сродни ранним концертам Хендрикса. В этот раз не было никаких фейерверков, простые аплодисменты в конце каждого номера, совсем непохожие на маниакальные овации. Всё было, как будто они почувствовали скрытое послание в его игре — почувствовали, что в пружине его часов, отсчитывающих время музыкальной жизни, кончается завод.
По крайней мере, один человек это почувствовал, одна американка, называющая себя Joyce The Voice, которая пробралась в эту ночь на сцену, никем не приглашённая, и простояла позади Леонарда Коэна весь концерт.
Вот её слова, сказанные мне:
— Я находилась на задней половине сцены, когда Джими вышел на сцену и начал играть, что–то непостижимое произошло в этот момент. Я была в полутора метрах от него. В воздухе висело напряжение, знаешь, как будто все это время мы были зерном и нас мололи мельничные жернова, ведь фестиваль практически завершён. Вдруг, вспышка энергии пронзила моё тело электрическим разрядом. Я ясно увидела Джими, я ощутила кожей вопль агонии и боли. В какой–то момент — вопль о помощи, отчаяние, как предчувствие смерти. Мне захотелось похитить его. Забрать прочь от каких–то людей, обступивших его — я видела, как его душат, забрать его в деревню, где нет всей этой облепившей его грязи.
