Саша не оглянулся на спасителя и громко крикнул:
— Пусть поднимают руки те, кто не хочет бежать!
При зажженной спичке было видно: все дружно голосовали против побега.
Митька одиноко стоял у дверей, облизывая кровь, бежавшую с губ. С этой минуты Рашит по-настоящему вошел в роль командира:
— Тебя, Рыжий, там ждет Косой. Остальным по местам. Раздеться.
«24 июня 1941 года.
Штрафной изолятор, в переводе на обычный язык — надежное место, где ты без помехи можешь продумать всю свою жизнь.
— Ты меня спрашивал? — обращаюсь к Саше.
— Спрашивал.
— Чего тебе?
— Дай карандаш.
— Не положено.
— Я знаю. Но мне обязательно нужен карандаш.
— Ишь чего надумал! Ты соображаешь, что в штрафном изоляторе не разрешается писать? Читать и писать!
— Мне лишь расписаться. Я не успел поставить свою подпись, — говорит он. — И число.
Подаю ему карандаш. Была не была! Все равно за него держать ответ.
Он возвращает карандаш вместе с листком бумаги:
— Передай по назначению.
— Жалоба?
— Жалоба, — усмехнулся он. А рот до ушей!
Мне хочется ему напомнить, что его наказание чепуха по сравнению с другими. Не рыпайся, мол... А почему рот до ушей?
Я разворачиваю бумажку и глазам своим не верю. Сам себе говорю: ну и чудеса!
Сашка всучил мне свое заявление в военкомат. Собрался пойти добровольцем на фронт.
Сперва хотел вернуть ему его заявление: ну, думаю, чего он ерепенится? Семнадцати еще нет.
Потом смекнул: вот о чем надумал в штрафном изоляторе. Это же здорово хорошо: даже наказанный человек в душе не держит обиду. Он рвется туда, где жизнью может поплатиться.
Я ему не отказал, забрал заявление. Я не военкомат, конечно. Я могу собрать все патриотические заявления».
«25 июня 1941 года.
На моей тумбочке лежит заявление Саши. А я думаю о том, как судил беглецов мальчишеский суд. Самый суровый. Самый бескомпромиссный. И страшный своей честностью.
— Которые собирались быть предателями, взгляните сюда! — раздается зычный голос Еремеева. — Ишь какие, теперь слабо! Не можете взглянуть на своих товарищей?
Они стоят на виду у всех. Одиннадцать стриженых голов.
— Но вам никогда не быть предателями! — продолжает Еремеев. — Этого мы не позволим. И вы сами не позволите.
Засветились глаза. И синие. И карие. И черные. И серые. И зеленые. Одним словом, всякие.
Мальчишеский суд — самый справедливый. И суровый. И беспощадный».
«27 и ю н я 1941 года.
Утром Саша стоял у окошечка, выдавая для слесарного цеха инструменты. Он был необычно криклив и придирчив. Ленька Сивый, его первый цеховой учитель, недоуменно спросил, отойдя от окошечка:
