— Так человек начал свою самостоятельную жизнь, — проговорила Ольга Васильевна. — Так неуклюже открыл первый лист книги своего бытия.
Снова настойчиво зазвонил телефон. Пока Стасюк вел долгий и терпеливый разговор с каким-то упрямцем (она так и не поняла суть спора), серая папка под номером 9925 была внимательно просмотрена.
Сколько детей прошло через эту колонию! Приходили грязные оборвыши, привыкшие к дикой уличной жизни, к самым изощренным преступлениям, даже страшно было их принимать. Иногда она с отвращением думала о себе, о своей службе. Ей отчаянно хотелось уйти отсюда, пока не поздно, попроситься в самую обычную школу, где бы ее окружали опрятные дети, с любовью воспитуемые в нормальных семьях. Однако стоило ей лишь разок вспомнить о тех, кто уже собирался уходить из колонии в большую жизнь: на заводы, в институты — о возмужалых, сильных юношах, в которых уже зародились первые семена благородства, благодарности, душевной чистоты, глубоких чувств, возникала великая гордость за свой труд. Так она начала жить в этом коллективе, словно волна на море, то при душевном отливе, то при душевном приливе.
...Стасюк обязан ощущать вот такие отливы и приливы, происходящие в душах людей, ведь это тоже входит в обязанности начальника колонии. Он отвечал не только за воспитанников, но и за воспитателей, за каждый день и час, за каждый болтик и деревцо; разве лишь этим ограничивались его безграничные обязанности! Он был в ответе за счастье и горе, за настоящее и будущее, за жизнь и смерть этих ребят, курчавых и курносых, вихрастых и кудлатых.
Прочитав трудную судьбу Александра Матросова, полную выбоин и колдобин, Ольга Васильевна, увлекающийся человек, сказала:
— Педагоги могут только приблизительно наметить программу расцвета человеческой личности. А было бы как прекрасно в самом начале судьбы доподлинно знать вершину будущего расцвета, исполнение того хорошего, что намечается в человеке.
Уже после того, как остался один, Стасюк сказал себе: «Я, может, никогда и не увижу вершину. Эта безоблачная область — царство мечтателей. Я — земной человек. Сверхпрозаический практик. Меня интересует сам процесс воспитания, вся черновая работа, ведущая к той вершине. Я — мусорщик. Я — банщик. Я, простите, — ассенизатор. Притом хирург и, может быть, где-то и в чем-то судья... Но судья в последнюю очередь».
— Весна! — вздохнул начальник колонии, задумчиво уставившись в окно: — Какая по счету весна?
