срывом было бы уж полным кошмаром. На это ушло бы столько времени, сколько на учебу в медицинской школе. Еще больше. Даже когда его браки распадались — и всякий раз это была катастрофа, что до сих пор его поражало, ведь он такой упорядоченный человек, — он не рехнулся, вовсе нет. Как бы ни было тяжко, он всегда жил дальше вполне здраво, пока не возникали новые отношения, которые помогали ему вернуться в старый уклад. Только в последние полгода мрачные, пугающие приступы смятения стали серьезно подтачивать его талант к упорядоченной жизни, и дело было не только в боли, а в том, что он жил, не пестуя никакой книги, которая, в свою очередь, пестовала бы его. В прошлой жизни он и представить не мог, что можно не писать хотя бы неделю. Он не понимал, как миллиарды тех, кто не пишет, выдерживают бури каждодневной жизни, все то, что наседает на них, ведь это так гнетет мозг и так мало из этого понято или названо. Если бы он не лелеял в себе гипотетического Цукермана, он мог бы разобраться со своим существованием разве что при помощи огнетушителя. Но то ли в его существовании уже не с чем было разбираться, то ли ему не хватало силы воображения, чтобы превратить в якобы саморазоблачительную литературу то, чем стало его существование. Не осталось никакой риторической завесы: он оказался связан чем-то по-настоящему грубым, с кляпом во рту, измученный до самой своей негипотетической сути. Он больше не мог притворяться кем-нибудь еще, и посредником между собой и своими книгами он быть перестал.
Дженни, запыхавшись, подбежала к телефону на пятнадцатом звонке, и Цукерман тут же повесил трубку. Скажи он ей, куда собрался, она, как и Дайана, стала бы его отговаривать. Он вдруг ясно понял, что все они стали бы его отговаривать. Яга с малопонятным польским акцентом вывалила бы на него свое польское отчаяние: «Ты хочешь быть как люди, которых тянет к ординарности. Хочешь иметь тонкие чувства, как средний класс. Хочешь быть врачом — как те, кто признается в преступлениях, которых не совершали. Привет, Достоевский! Не будь таким банальным». Глория рассмеялась бы и сказала что-нибудь бредовое: «Может, тебе нужен ребенок? Я могу завести второго мужа, и мы родим ребеночка. Марвин возражать не станет — он любит тебя больше, чем я». Но остановит его подлинная мудрость Дженни. Он вообще не понимал, почему она до сих пор с ним общается. Почему они все с ним общаются. Глория, предполагал он, приходила к нему, чтобы покрасоваться в своих стрингах, чтобы было чем заняться днем пару раз в неделю; Дайана, будущий матадор, хотела разок попробовать всего; Яге нужно было убежище где-нибудь между домом, который был не-домом, и клиникой Энтона, а ничего лучше его коврика увы, она найти не смогла. Но Дженни, что она в нем нашла? Дженни была одной из длинной череды рассудительных жен, писательских жен, умеющих со сноровкой сапера обезвредить и дикую паранойю, и разгулявшееся воображение творца, постоянно усмиряя взаимоисключающие желания, что пышным цветом цветут в писательском кабинете, из тех милых женщин, что вряд ли откусят тебе яйца, милых, здравомыслящих женщин, на которых можно положиться, из послушных дочерей, выросших в неблагополучных семьях, из тех идеальных женщин, с какими он в конце концов разводился. Что и кому ты доказываешь, маясь в одиночку, когда есть Дженни, которая всегда готова прийти на помощь и никогда не отчаивается?
