Этот легкомысленный прием оказался малоэффективным, рассказывать себе наизусть все, что он помнил со старших классов из «Кентерберийских рассказов», тоже не помогало, и тогда он стал брать себя за руку, делая вид, что это кто-то другой. Брат, мама, отец, жены — все они по очереди сидели у его постели и держали его руку в своих. Боль была умопомрачительная. Если бы он мог открыть рот, он бы орал. Через пять часов, сумей он добраться до окна, он бы прыгнул вниз, а через десять часов боль стала утихать.
Следующие несколько дней он был одним разбитым ртом. Он сосал через соломинку и спал. Больше ничего. Вроде бы сосать проще простого, никого этому учить не надо, но поскольку губы у него были разбиты и болели, к тому же чудовищно распухли, и поскольку соломинку можно было вставлять только в угол рта, он даже сосать толком не мог, и чтобы что-то всосать, ему приходилось напрягаться, начиная с низа живота. Так он всасывал морковный суп, фруктовое пюре, заявленный как сверхпитательный молочный напиток с банановым вкусом, такой сладкий, что он даже поперхнулся. Когда он не всасывал что-нибудь кашеобразное и не спал, он исследовал рот языком. Для него сейчас не существовало ничего, кроме внутренней части рта. Он сделал там множество открытий. Рот — это то, что ты есть. Именно через рот ты максимально приближаешься к тому, кем ты себя считаешь. Следующая остановка — мозг. Неудивительно, что феллацио обрело такую популярность. Твой язык живет во рту, а твой язык — это ты и есть. Он посылал свой язык повсюду, чтобы проверить, что там за металлическими скобами и резинками. По распухшему куполу нёба, к болезненным углублениям на месте утраченных зубов, оттуда к зиянию у края десны. Именно там его вскрыли и заново соединили. Для языка это было как путешествие вверх по реке в «Сердце тьмы»[56]. Таинственный покой, километры тишины, язык, по-конрадовски крадущийся к Куртцу. Я — Марлоу собственного рта.
За десной были осколки челюсти и разбитые зубы, и врач, прежде чем заняться трещиной, долго там возился, вытаскивая все крохотные обломки. Новые верхние зубы еще предстояло вставить. Он даже вообразить не мог, что когда-нибудь что-нибудь укусит. Одна мысль о том, что кто-нибудь дотронется до его лица, приводила в ужас. Как-то раз он проспал восемнадцать часов, а потом не помнил, как ему мерили давление и меняли капельницу.
Юная ночная медсестра принесла «Чикаго трибьюн», чтобы его приободрить.
