— Но я жду Грегори. — Он задрал рукав и посмотрел на часы. — Он будет дома с минуты на минуту. Боюсь, как бы он не упал. Он всюду бегом, бегом. Никогда под ноги не смотрит. Если что с мальчиком случится… Мне надо солью посыпать — пока он не пришел. Лед не образуется, если под снегом соль. Она разъедает снизу. Ой, а шапка-то где? Цук, вы же без шапки!
Войдя в дом, Цукерман добрался до стула и сел. Мистер Фрейтаг говорил из кухни:
— Эта грубая кристаллическая соль, кошерная соль… — Последовали пространные рассуждения о соли.
Шерстяной индейский ковер. Тиковая мебель. Лампы Ногучи.
Чикагский шейкеризм.
Однако кое-каких вещей не хватало. На уровне глаз — светлые пятна на местах, где прежде висели картины. Дырки в штукатурке — там раньше были крючки. Раздел имущества. Картины забрала жена. И пластинки тоже. На полках под проигрывателем осталось только четыре в порванных потрепанных конвертах. Книжные полки в гостиной тоже были разграблены. Похоже, целиком и полностью Бобби получил только Грегори.
Цукерман прилагал все усилия, чтобы видеть, где находится, — чтобы быть там, где находится, хотя его здесь не было. Спальня Грегори. Мистер Фрейтаг открыл дверь шкафа.
— Он не из тех нынешних ребяток, кто за собой не следит. Он у нас аккуратист. Всегда причесан безукоризненно. Одевается прекрасно. Вы только посмотрите на рубашки. Синие в ряд, коричневые в ряд, полосатые с одной стороны, клетчатые с другой, однотонные посередине. Все идеально.
— Хороший мальчик.
— В душе он чудесный мальчик, но Бобби вечно занят, а мать, увы, никак его не наставляет. Она и себя никак не могла наставить, тем более его. Но с тех пор как я здесь, я над ним работаю, и вот что я скажу: кое-какой результат есть. Вчера утром мы сидели тут, в этой комнате, вдвоем, и я рассказывал ему о его отце. Как Бобби учился. Как помогал в магазине. Видели бы вы, как он слушал. «Да, дедушка, да, я все понимаю». Я рассказывал, как начал торговать сумками, как мы с братом бросили школу и пошли работать в кожевенную мастерскую — надо было отцу помогать, в семье-то восемь человек. А было мне четырнадцать дет. Как начался Кризис, я обзавелся тележкой и в выходные и вечерами ходил по домам, продавал тогда еще довольно убогие сумки. Днем крутил в пекарне халы, а вечером ходил с тележкой. И знаете, что он мне сказал, когда я закончил? Он мне сказал: «Тяжелая у тебя была жизнь, дедушка». У Бобби своя работа, у меня своя. Вот что я понял, когда сидел с нашим мальчиком. Я снова стану отцом. Кому-то надо этим заниматься, вот я и буду. — Он снял пальто и снова посмотрел на часы. — Подождем, — сказал он. — Еще пятнадцать минут, до десяти, и, если он не появится, поедем. Не понимаю! Я всем его друзьям позвонил. У них его нет. Где он ходит по ночам? Куда ездит? Как мне узнать, все ли с ним в порядке? Садятся за руль, а куда катят — сами не знают. Машина у него — сплошное расстройство. Я Роберту сказал: «Не надо ему никакой машины!»
