Отголоски этих щебечущих, ревущих, рычащих и поющих звуков эхом разносятся над речными долинами, путаются в древних скалах Урала, сливаются с затихающими раскатистыми шумами порогов, достигая Айгир-завода, день и ночь смолившего голубое полуженое до гладости серебристой вуалью небо и все в округе на несколько верст за Бересеньку рыжими вонючими дымами из высоченных кирпичных труб, стоящих над местностью безликими монументами, с черными, рыгающими трубно жерлами. Тень от них падает на утес Айгир-Камня, медленно сползает по гладким прожилисто-розоватым скалам вослед за светилом, слепяще нависшим над ущельем, над притихшей и поредевшей за последние годы деревней, над тайгой, медленно оживавшей после жестоких зимних стуж и яростных метелей…
За неделю до первомайских праздников, когда деревеньки и поселки, прихорашиваясь, начали одеваться в кумачовый цвет, чуть-чуть только забрезжила утренняя прозрачная зорька, раздобревшая Катерина Ястребова, ходившая снова с пузом на пятом месяце четвертым ребенком, поднялась чуть свет, следом за отцом, мучившимся в последнее время бессонницей. Проводив Алексея в Темирязевское на работу, подоила корову, выгнала в обмельчавшее деревенское стадо свою скотину, а потом, покрутившись еще по хозяйству, побудила золовку Зою Березину, не снимавшую вдовий траурный платок чуть ли не с десяток лет после похорон мужа Березина Александра Петровича, павшего на зоне во время восстания от пули вышкаря, строчившего со страху по своим и чужим. Крепко душой и сердцем вместе с сыновьями прикипела она к этому дому, принесшему ей большие радости, гася невозвратные потери и печали всем укладом, созданным добрым семейством.
— Пусть бы поспала еще баба! — ворчливо проговорил Петр Семенович, сидя на пороге и набивая на колодку, ссохшуюся за зиму, черную щеблетину, косясь на дочь, взявшуюся разогревать на керогазе вчерашние щи на завтрак, заслонив широкой спиной весь шесток. — Почитай, сутки в больнице отмантулила!.. Пятеро работяг в лакокрасочном цеху сильно обгорели…
— Ничего! — отозвалась глухо Катерина. — Вечор сама просилась. Бабы сказывают, что грибов видимо-невидимо. Припоздаем и останемся с кукишем. Поселковые бабы корзинами таскают… А мы ждем чего-то?!
— Ну, лады. Щавелю-то ныне косой коси. На всех хватит. Да и грибы лезут… Весна-то ныне рано задышала. Как бы май морозцами не засветился?! Люди высадят все, а они грянут! Ох-хо-хо…
Петр Семенович, шаркнув протезом по полу, поднялся кряхтя и вышел в сени. Больше всех он жалел и обихаживал сноху, не давая никому в обиду. «Все еще мучается баба, — болезненно пронеслось в мозгу и тут же слиняло: — А грибков-то неплохо бы отведать. Да и пирогов напечь на проводы внучка». Поскрипывая протезом, он шагнул на крыльцо, шаря в кармане курево, и замер, задохнувшись от теплого свежака, тянувшегося вдоль реки от главного хребта, нависающего над долиной большой иссиня-серой глыбой, разрисованной пышными красками весенней канители. Ветер заглядывал во дворы, шелестел в кровле. Вдали рисовался шлем горы Шоломки, прикрытый с севера тюбетейкой сверкавшего снега. «К середке мая полностью откроется плешина на макушке, — подумал он, водя по ветру коршунячьим мясистым носом, втягивая воздух широкими ноздрями, поросшими ковыльным волосьем, торчавшим пучками. — Эх, благодать! — он так и не вытащил пачку папирос. — И без них пьяно!..»
