Вряд ли очарование вымышленных миров и героев. Золотоволосый странник в серебристо-сером плаще, вероятно, никогда не будет ей вполовину так дорог, как вот эти самые викинги, чьи кости покоятся в нашей бренной земле. Не будем разбирать, чем отличаются любовь к небывшему и любовь к прошедшему. Но, мне кажется, автор «Лебединой Дороги» скорее полюбит скандинавские корни в иных эльфийских именах, чем «эльфийские» — в скандинавских, а персонажи ее фэнтези надолго сохранят отчетливое сходство с европейцами IX века.
Что касается «технических средств», предоставляемых магией, — совсем не прибегать к ним глупо, да и вряд ли возможно. Многим не понравилось, как это было сделано в «Волкодаве». Дескать, симураны Самоцветных гор примитивнее орлов Манве, разрушение замка и нападения мертвяков недостаточно убедительны, а возвращение меча — вообще ни к селу ни к городу и разрушает красоту самопожертвования Волкодава. Об этом мне судить трудно — я как-то сразу приняла тот мир, не стала ни с чем его сравнивать и прикидывать, что бы в нем изменить к лучшему. Но если отринуть эмоциональные мотивы вроде зависти и ревности (сидела бы ты, этнограф, занималась своей этнографией и не бралась бы за магию…) — все равно остается вероятность, что в чем-то критики правы.
Возможно, Семеновой недостает изящества в обращении с новой для нее фактурой. Что на корабле надо грести до деревянных мозолей, а мечом махать каждый день, если ты воин, — это само собой разумеется, а вот что иногда можно просто «колдануть» — еще непривычно, не с руки, на ум не приходит… Но и задача не из легких — в видимый и осязаемый, полный и цельный мир вписать столь же реальную магию. Да еще при том, что основным предметом любви в нашем мире были воины, а не книжники. «Грамотей да колдун — одной суки помет», книгочеи все — колдуны, им было бы проще… Может быть, не случайно «вторым главным» героем «Права на поединок» становится Эврих из Феда. Само собой, Волкодава ему редко удается опередить, и не только в сражениях. Для любимого героя и каторга оказывается чем-то вроде филологического факультета: просвещенному арранту мудрено равняться с ним по части языков и поэзии. И все-таки — столь талантливый и обаятельный книгочей (и даже немножко умеющий драться…) появляется у Семеновой в первый раз — но, вероятно, не в последний.
Что будет дальше?
Может ли фантастический элемент у Марии Семеновой быть сердцем книги, основой и движущей силой сюжета? С одной стороны, культурологические трюизмы о «сакральных смыслах бытовых обрядов» и «мифологизации обыденного сознания» нигде больше не получали такого яркого овеществления. С другой стороны, непривычные в обращении магические приемы. При всем уважении и всей любви, до легкости, с которой творят чудеса многие ее собратья по перу, Семеновой (пока?) еще далеко. Перед нами редкий случай: сверхъестественное, проросшее из глубины, скрытая сила, которая сразу взялась отвечать за любовь, ненависть и философскую подоплеку — а сюжета словно бы едва коснулась.
