Я был убежден в самом себе.
— Ужасная ответственность, — сказала Сельма. А Хильде сказала:
— Вкусно.
— Да, дорогая, очень вкусно! И я обожаю посыпку! Хочешь еще посыпки?
Когда Сельма отвлеклась, я поймал взгляд Гудрун. Она нахмурилась, словно бы ей было меня жаль, и я показал ей язык, свернув его в трубочку. А потом Гудрун сказала:
— Мой папа потерял работу. На заводе сказали, что таких, как он слишком много.
И я понял, что она вовсе не жалела меня, ей просто хотелось знать, что будет с ней. Сельма сказала:
— А мой папа вешает пустые консервные банки на забор, и от ветра они бренчат, так что я никак не могу заснуть.
Гюнтер вытер нос и посмотрел на Сельму, словно бы она все еще говорила. Некоторое время мы слышали только веселую песню про солнечный поезд, который уносит вдаль все-все печали. И я знал, что каждый думает — его печали не победить, никуда не унести, даже с места не сдвинуть.
Есть некое мнение, согласно которому дети острее переживают радости, но из собственного жизненного опыта, у меня сложилось впечатление, что ребенок в целом острее переживает чувства — будь то радость или горе, он накидывается на них, словно голодный, увидевший еду. Очарование чего-то впервые испытанного захватывает нового человека целиком, это со временем душа его становится грубее, растет, обретает стойкость, но вместе с тем и теряет былую чувствительность.
Моя Октавия, разве не удивительно, как в каждом отдельном человеке повторяется этот мир, как снова и снова мы узнаем одни и те же истины. Девочки и мальчики становятся женщинами и мужчинами, усваивая все требуемое для того, чтобы жить на нашей крохотной, зелено-голубой планете, а затем дают жизнь тем, кто снова ничего не знает.
Однажды ты и я были детьми, и все наши радости и печали были нам в новинку, и вот мы с тобой взрослые люди, и наша величайшая награда то, что жизнь иногда все еще ошеломляет нас.
Странно думать о себе, лишенном опыта, словно вместо того, чтобы читать книгу дальше, я открыл первую страницу.
Так вот, я чувствовал беспокойство за будущее своей семьи и тяжелую грусть, конечно мне хотелось что-то изменить. Я видел, что и друзья мои не веселы, у них были проблемы, большие и маленькие, которые казались мне очень серьезными.
Мороженое в миске таяло, его почти не убавилось. Никто из нас не хотел есть, и вишенки на айсбергах взбитых сливок проседали все ниже в бело-розовое море. Я смотрел на растерянную Сельму, смотрел на Гудрун, которая выглядела еще мрачнее обычного, на Гюнтера, у которого, наверное, были свои поводы грустить, от нас далекие, но не менее важные, смотрел на мою Хильде, с которой у нас были общие беды.
