Иллирия была райским уголком, который не казался мне таким красивым в детстве, потому что мы отдыхали там каждое лето. Самым прекрасным в нашем особняке мне, конечно, виделся фонтан. Мраморные чаши принимающие воду, исторгаемую из самой земли, и удивительные каменные голуби, готовые взлететь вверх, в разные стороны, как разлученные навсегда любовники. Птицы были вытесаны с невероятной точностью, каждое перышко казалось настоящим, и кристальная вода омывала их расправленные крылья. Почему-то мое детское восприятие просеяло цветы, и зелень, и даже само море с удивительными переливами синевы, но зацепилось за простенький фонтан в центре лабиринта, нелепо-романтичный, с водой, усыпанной лепестками, и каменными пташками, но для меня удивительно прекрасный.
Утренний чай мы пили в одиннадцать тридцать, в самый разгар дня, когда все еще было впереди, но в то же время все уже проснулись. Мама, папа, мы, Антония, иногда брат, а иногда особенно близкие гости, собирались в саду в беседке, за безупречно накрытым столом и получали удовольствие от сладостей и милой, ни к чему не обязывающей беседы.
Впрочем, последнее к нам не относилось, нам за столом полагалось молчать. Я никогда не расстраивалась из-за этого, мне нравились сладости, и я больше любила слушать, чем говорить.
Наш дворец стоял не так далеко от Делминиона, как казалось, потому что на километры вокруг не было не единой постройки. Все это была наша земля, пустующая по нашей прихоти, и от этого осознания, к которому я только начала приходить, дух захватывало. Мы вели здесь размеренную жизнь, полную детских игр, чаепитий в беседке, чинных ужинов, расслабленных вечеров, когда мы с сестрой читали друг другу книжки и, конечно же, моря.
На море мы ходили во второй половине дня, когда вода уже прогревалась, а синева становилась гуще. Вымывая из наших волос соль, Антония ворчала, что в нынешние годы детям дают слишком много свободы, в ее время было не принято позволять детям заплывать так далеко.
Только так я понимала, что Антония волнуется за нас.
Она привела нас в беседку, где под широкой крышей, между вздернутых прозрачных шторок, нужных, чтобы вечерами закрывать вход навязчивым насекомым, стоял накрытый привычным образом стол. Доски проскрипели свою приветственную песнь под нашими ногами, и мы, вежливо поздоровавшись, сели на свои давно определенные места. Стул брата был свободен, но его чашка стояла, а значит, он действительно здесь.
