(223) Нам нужен человек от природы умный и в жизни бывалый, который видел бы насквозь, что думают, чувствуют, предполагают и ожидают его сограждане и все люди, которых он хочет в чем–то убедить своею речью. 52. Надо, чтобы он умел нащупать пульс людей любого рода, любого возраста, любого сословия; он должен чутьем понимать мысли и чувства тех, перед которыми он ведет или поведет дело. (224) Ну, а книги философов пусть он оставит себе для такого вот, как у нас, тускуланского отдыха и досуга, чтобы, взявшись как–нибудь за речь о правосудии и справедливости, не заговорить вдруг об этом по Платону.
В самом деле, ведь Платон, когда ему пришлось писать об этом сочинение, выдумал в своих книгах целое небывалое государство: до такой степени то, что он счел нужным сказать о правосудии, шло в разрез с повседневной жизнью и общественными обычаями. (225) А если бы его взгляды были одобрены народами и государствами, кто бы позволил тебе, Красс, мужу столь славному и высокопоставленному, первому в твоем государстве, сказать во многолюдном собрании твоих сограждан то, что ты сказал[154]: «Вырвите нас из бедствий, вырвите из пасти тех, чья жестокость не может насытиться нашей кровью; не заставляйте нас рабствовать кому–либо, кроме всех вас вместе, кому служить мы и можем и должны». Я оставляю в стороне «бедствия», которые, по словам философов[155], не могут коснуться человека мужественного; оставляю «пасть», из которой ты хочешь вырваться, чтобы несправедливый суд не выпил твою кровь, чего тоже не может случиться с мудрецом; но ведь ты осмелился сказать, что «рабствовать» должен не только ты, но целиком и весь сенат, за который ты тогда выступал? (226) Как, неужели же, по мнению твоих мудрецов, чьи уставы включаешь ты, Красс, в науку оратора, доблесть может находиться в рабстве? Доблесть, которая единственная всегда свободна и которая, даже если тело попало в плен или заключено в оковы, тем не менее должна сохранять независимость и непререкаемую во всех отношениях свободу! Но ты еще добавил, будто сенат не только «может», но даже «должен» рабствовать народу. Да какой же философ может быть настолько слаб, настолько вял, настолько немощен, какой философ может настолько сводить все к телесному удовольствию и страданию, что прикажет сенату быть рабом народа, — сенату, которому сам народ передал бразды власти, чтобы сенат им руководил и управлял?
53. (227) Вот почему, между тем как я внимал твоим словам с восторгом, Публий Рутилий Руф, человек ученый и преданный философии, заявил о тех же самых словах, что они не только неуместны, но даже непристойны и позорны. И тот же Рутилий Руф всегда негодовал на то, каким образом на его памяти Сервий Гальба вызвал сострадание народа, когда Луций Скрибоний возбудил против него судебное дело
