— Пора бы, Александр Петрович, — заметил Ерменев улыбнувшись.
— Вот как! — Сумароков снова вскипел. — Нет, государь мой, не привыкну. До гроба, до последнего моего дыханья!.. Разве напрасно прославлял я в трагедиях моих честь, благородство души, высокие помыслы? Разве впустую высмеивал в комедиях льстецов, плутов, лгунов?.. Моим пером заслужил я признательность соотечественников и похвалы просвещеннейших умов Европы. Вот!.. — Он извлек из-за пазухи тщательно сложенную бумагу. — Погляди: это письмо великого Вольтера! Храню его, как святыню, на сердце моем. Знаешь ли, что он мне пишет?..
Снова появился камердинер.
— Готово, батюшка-барин, — сообщил он. — Кладь всю уложили. Можно и в путь.
— Да, да!.. — заторопился Сумароков, пряча письмо. — Прочитаю тебе как-нибудь после. А теперь — пора! Так как же, Иван, поедешь со мной?
— Пожалуй, поеду, — решил Ерменев. — Надеюсь, долго не загощусь…
— А хоть бы и долго. Я только рад буду… Итак, с богом!.. Снеси-ка, Антип, эти вот книги да бумаги, — приказал он камердинеру, — и запрягать!
Вскоре обоз выехал со двора. Впереди, в старомодной, облупленной коляске, Сумароков со своим гостем; на козлах, рядом с кучером, старик Антип. За коляской следовали два возка, нагруженные ящиками, корзинами, баулами, перинами, подушками. Обоз пересек Кудринскую площадь, направился вверх по Никитской. Солнце уже село, наступили летние прозрачные сумерки. Улица была пустынна, только у кабаков толпился народ, раздавались ругань, нестройное пьяное пенье. На Красной площади у заколоченных торговых рядов было особенно шумно.
В центре плотного кольца простолюдинов коренастый паренек лихо отплясывал трепака. Зрители подпевали, ухали, притоптывали.
— П-а-а-ди! — закричал кучер. — Дорогу!
Пляска прекратилась.
Чернобородый мужик в рваном армяке схватил лошадей под уздцы.
— Чего горло дерешь! — огрызнулся он, злобно глядя на кучера из-под косматых черных бровей.
— Торопятся господа, ан чума все равно догонит! — весело крикнул паренек, который только что плясал.
— Пропусти их, братцы! — вмешался русый голубоглазый молодец. — Пусть их едут к… — Он добавил непристойное словцо. — Авось и сами управимся…
Толпа медленно расступилась. Вслед коляске полетели забористая брань, улюлюканье, хохот.
— Слыхал? — спросил Сумароков соседа.
— Не глухой.
— То-то!.. Пока еще цветики, ягодки впереди…
За Москворецким мостом коляска обогнала подростка лет четырнадцати. На нем был малиновый гимназический кафтанчик с голубым воротником и огромными медными пуговицами, на голове — поярковая треуголка.
