Не страшен более несчастный мне конец,
Когда спасенны мой любовник и отец.
Единил такой боялась я разлуки
Омой невинною моею кровью руки,
Когда ни милости, ни сожаленья нет,
Кончай плачевну жизнь во дни цветущих лет…
— Погоди, Дунюшка! — прервал Сумароков. — Стан выпрямить! Голову вверх горделиво! Левую руку к сердцу… эдак! Правую вперед. Перст указующий поднять! — Сумароков стал в позу. — Стих читать мерой, музыкально!
Он повторил только что прочитанную строфу, слегка подвывая, с придыханиями в патетических местах.
— Повтори-ка!
Девушка прочла снова.
— Теперь, кажется, хорошо. Однако еще позаймемся. Теперь ты, Павлуша!
Юноша стал читать монолог Самозванца. Голос его дрожал, не хватало дыхания.
Ерменев слушал, стараясь сдержать улыбку… Уж больно странными казались крестьянская девушка в простеньком выцветшем сарафане и паренек в посконной рубахе и лаптях, принимающие величественные позы и произносящие выспренние сумароковские стихи.
Егорушка тесно прижался к Ерменеву, Он не отрывал глаз от актеров.
— Интересно? — шепнул Ерменев.
— Да-а! — ответил мальчик тоже шепотом. — А про что они, дядя Ваня?
— После расскажу.
Наконец репетиция окончилась.
— Ступайте! — приказал Александр Петрович своим ученикам. — Завтра приходите об эту же пору.
Артисты поклонились в пояс и вышли.
Сумароков вынул из кармана горсть табака, заложил по понюшке в обе ноздри. Прочихавшись, спросил:
— Ну как, Иван?
— Читают стих ладно, — ответил художник. — Ну, конечно, наряды неподходящие.
— Наряды что! Оденем как следует. Ей — платье синего бархата, кружева, украшения мишурные, Павлуше — плащ, чулки шелковые, шпагу.
— А понимают они смысл? — спросил Ерменев.
Сумароков нахмурился:
— Зачем это? Думаешь, на театре императорском артисты больше понимают? Да им и не нужно. Голос приятный, музыкальный; произношение чистое, ясное; стан стройный и гибкий; жест величественный, плавный; благородство мимики и телодвижений — вот оно оружье истинного лицедея! У этих еще нет всех качеств, однако через некоторое время явятся. У Дуняшки наверное. Я ее не зря выбрал.
— Возможно, — сказал Ерменев. — Но, по-моему, дело не только в этом… Как можно изображать людей, вовсе не ведомых?
— Не людей, а героев! — строго поправил Александр Петрович. — Артист должен изображать не человека, но чувства! Великодушие, отвагу, сострадание, самопожертвование, горе, радость, смятение души. А равно и дурные: злодейство, ревность, вероломство… Чувства же эти в полной мере доступны лишь героям. В последнее время появился новый, пакостный род представлений театральных, именуемых слезными драмами… Вместо древних героев действуют нынешние людишки, с мелкими чувствами, распрями, любовными обольщениями… В Париже некий господин Бомарше сочинил такую комедию, под названием «Евгения». А у нас в Москве прыткий писака из подьячих тотчас же перевел ее и на театре представил. Никогда еще не видано было подобного срама.
