— Видишь?
Он чиркнул спичкой, чтобы вглядеться в лицо незнакомого еще сына. Галена не сводила с него глаз.
Через полчаса он уже топал по двору. Пес носился за ним. Фигуры их быстро двигались в ранних сумерках, они несколько раз обошли двор. Наконец Бушмар направился за ворота. Он шагал широкой своею межою и тут чувствовал, как тревога его быстро растет. И он стал осознавать ее. Он уже держал в мыслях то, что увиделось ему, как только подошел он нынче к дому, но что ускользнуло тогда из головы и сердца. Чтобы беспощадно вернуться теперь.
За дикою, еще отцовскою полевою грушею межа была разворочена плугом. Сперва даже, пока еще не закипела мысль, он по хозяйской привычке подумал было: «Какой-то неумека вспахал», — а потом вдруг все потонуло в мельтешении земного мрака вокруг и ясной полосы над лесом. Все кругом было искромсано бороздами на делянке — начало поздней зяби. Далеко чернел в сумерках хутор. Борозды привели Бушмара к самому забору. Дико бросился он в хату к Галене.
— Наше поле вон там, — сказала она, показывая ему в окно за сад. — На три души оставлено нам. Вот недавно все сталось. Я ж писала тебе.
— Без меня?!
— А чем ты помог бы?
Она смотрела ему в глаза, просила взглядом не думать об этом. Глаза у нее были такие же, как тогда, когда он впервые увидел ее на суде. Глаза эти жгли его. И это еще больше подняло в нем бурю страшного потрясения. Похожее было с ним тогда, когда в армии после первой поверки сел он на койку в казарме и когда впервые заперли его в допровской камере. Он бросился с лампою вдруг к люльке.
— Чего ты присматриваешься так? — удивилась Галена страшной обеспокоенности его угрюмого лица.
— Это мой?
Она гневно, гордо встала перед ним:
— Твой!
— А не лжешь?
Она вскинула голову и отошла молча.
— Ага, чего ж ты смолкла?!
Он начинал уже кричать. Она стояла напротив окна.
— Видно, грех какой-то есть, коли молчишь!
— Есть! — отвечала она, повернувшись к нему.
— Говори!
— Не скажу.
— Скажешь!
— Нет!
— Дак я зараз иначе поговорю.
— Никак ты иначе не поговоришь.
— Говори, кто приходил к тебе.
— Кто только хотел, тот и приходил.
— Скажи!
— Не скажу.
— Скажешь…
Она стояла перед ним, не сводя с него глаз. Он все твердил: «Скажешь… скажешь…» Сперва кричал, затем стал просить. Просил долго, вдруг становился мягким — странным даже для Галены, то снова повышал голос до звериной его силы. Стучал тогда кулаками по столу, потом снова унижался до мольбы, А она смотрела, как он бесится, и все повторяла:
