Амиля вытащила из-за матицы эту травку и выбросила в сени. На полатях возле печи понабросаны были знакомые тряпки…
Мысли помчались стремительно, выхватывая обрывки прошлого, позабытого, того, что казалось похороненным навсегда. Вспомнилось, как, когда ей было лет шесть или семь (это страшной болью пронзило ее теперь), разразилась в хате свара из-за старой одежды, которая осталась после покойника, ее деда. Пришла за одеждой сестра Амилиного батьки, батька же все порывался выгнать ее из хаты. Та одежда, может, и стоила-то всего лишь каких-нибудь несколько злотых, а сколько наговорено было из-за нее всяких обидных слов. И виной тому была она, Амиля. Ей не во что было одеться, не в чем было гонять в поле скотину, так же, как и ее двоюродному брату, малому хлопчику, сыну той самой тетки. Почему, словно дикари какие-нибудь, они, забыв о близком родстве, обижали друг друга из-за такой мелочи недобрыми словами? Такая была жизнь, что и старое тряпье не было для них пустяком. А еще — если человек каждый день в голоде и холоде, так тут уж всякие границы и установления разрушаются.
Бежали мысли ее нестройно, лихорадочно.
То выхватят они из потаенных глубин души, что некогда было пережито, былое отцово батрачество в имении, его скитания с места на место, то высветят перед глазами в светлые цвета что-то неведомое, что очень похоже на молчаливую ширь земли в знойный полдень, когда в тебе такой жадный интерес ко всему, а все вокруг замкнулось в себе самом и в своем спокойствии.
Из всех этих мыслей и видений возникла жара на пыльной дороге и багряный блеск солнца над ней. Она, эта дорога, была пустынна, и пыль над нею, которая клубилась, из-под колес, не оседала, а стояла невысоко, над землею. На телеге рядом с Амилей сидел Андрей, которого она везла в город к доктору.
Он не надеялся выжить, и на закате солнца грустно она попрощалась с ним возле глухого строения городской больницы. И всю ночь ехала одна домой.
Хлопчик все стоял возле нее на полу, держался за ее ноги, а она глядела куда-то за окно в жаркое небо.
В этой домашней сумятице, в тесноте охватило ее еще одно чувство, которое чаще всего приходило к ней в минуты безотчетных воспоминаний ее. В самые острые минуты. Чувство это подчиняло себе мысли и волю, чтобы — или сделать человека очень сильным и решительным, или совсем немощным, слабым. Все тогда становится маленьким и незначительным перед тем единственным, что занимает в такие минуты человека.
