Оперативный состав, чертыхаясь, корпел над документами. Темпы бумагописательской гонки сказывались на производительности труда, продолжавшей час от часу падать. Сотрудники всю неделю находились как бы в состоянии повышенной боевой готовности. Спали тут же в кабинетах и засыпали как убитые. Довольно сытные завтрак, обед и ужин получали за счёт казны из управленческой столовой. Круглосуточно пыхтел самовар, услугами которого пользовались значительно чаще во второй половине длиннющего рабочего дня.
За общей трапезой обсуждали возникавшие при оформлении документов проблемы, обменивались репликами, подбрасывали друг другу каверзные вопросы и сообща пытались найти ответы. По-доброму жалели состав лагерного суда и прикидывали, сколько времени придётся заседать, чтобы рассмотреть все будущие дела. Как гром среди ясного неба всех поразила шифровка, поступившая из Москвы. Чего-чего, а та-кого поворота никто не ожидал. Текст её гласил: «Дела по обвинению заключённых, подпадающих под приказ № 00409, находящихся в процессе рассмотрения в третьем отделе лагеря, передавать не в лагерный суд, а в спецтройки вместе со справками».
Теперь становилось ясным, почему все дела направлялись в «тройку», а не в суд. Этим исключалась возможность апелляции, и к тому же не было необходимости вызывать на заседание ни подсудимых, ни свидетелей. Только через такой конвейер можно было пропускать за один день по две с лишним сотни человек. Материалы на «тройке» докладывались представителем третьего отдела лагеря. Формулировки обвинений не отличались разнообразием. Рассмотрение каждого дела длилось несколько минут, приговор всегда был одинаков… Судьба человека вмещалась в 6–8 строк протокола:
«Слушали
Дело № 1607 — III отдела Ухтопечлага НКВД по обвинению Выгона Арона Мееровича 1907 года рождения, судимого два раза по cm. 58–11 на три и по ст. 58–10 на 5 лет, обвиняемого в том, что, отбывая наказание в лагере, систематически занимался к-p агитацией против политики ВКП(б) и Советского правительства.
Постановили
Выгона Арона Мееровича расстрелять. Дело сдать в архив».
Пока оперативники третьего отдела переводили чистые листы бумаги на справки по существу «преступления» заключённых, лагерь начали сотрясать преобразования. Дел хватало всему аппарату лагеря, но больше всего хлопот появилось у военизированной охраны и производственного отдела. В срочном порядке предстояло законвоировать ряд категорий осуждённых. Если учитывать, что больше половины лагеря до того содержалось на положении расконвоированных, то масштабы предстоящей работы просто пугали руководство лагеря, понимавшее, что нужное количество колючей проволоки от наркомовской директивы не отмотаешь. Не принять мер, хотя бы формально свидетельствующих о стремлении точно выполнить указание, также было нельзя. По прикидке выходило, что штаты управления, отделений, а также основных строительных объектов останутся укомплектованными на 25–30 процентов. Одним словом, было от чего хвататься за голову руководству. С охраной тоже проблема. Откуда набрать людей? На поставленный вопрос руководство охраны ГУЛАГа предлагало изыскивать резервы на месте. Выход один — увеличивать самоохрану из числа осуждённых. Не успели развернуть работу в этом направлении — новая директива. Она значительно сужала круг заключённых, выполнявших определённые должностные обязанности. Впредь на них запрещалось назначать осуждённых по всем пунктам ст. 58: за бандитизм, хищение социалистической собственности, половые преступления, разбой, спекуляцию, а также отнесённых к социально опасному и социально вредному элементу, бывших белогвардейцев, членов антисоветских политических партий и групп, бывших кулаков, сектантов, иностранных подданных, имеющих две и более судимости. А тут, в лагере, куда ни кинь взгляд, кругом они, те самые, которых — нельзя.
