Остальные трое вернулись к вынужденному бездействию и предались сетованиям.
— Слыхал я о парнях, — ворчал Бронко Ледерз, — которые обручились с опасностью, но будь я проклят, если Боб Бэкли не вступил с ней в двоеженство.
— Особенность Боба в том, — заметил Малыш из Нуэсеса, — что ему не хватает правильной тренировки. Он не научился бояться. Ну, а человеку необходимо хоть сколько-нибудь бояться, когда он затевает такую передрягу, что ему остается только мечтать о том, чтобы завтра прочесть свое имя в списке живых.
— Бэкли, — вмешался в разговор пограничник № 3, обремененный образованием уроженец Востока, — дерется с таким серьезным видом, что приходится усомниться в непосредственности его порыва. Я не вполне овладел его системой, но он, по-моему, дерется, как Тибальт из «Ромео и Джульетты», — по учебнику арифметики. Иными словами, Бэкли никогда не вступит в драку, не вычислив и не дав противнику форы. Он словно боится, чтобы на его стороне не оказалось хотя малейшее преимущество. Это граничит с безрассудством, когда имеешь дело с конокрадами и головорезами, которые охотно устроят вам засаду ночью или выстрелят вам в спину. В Бэкли слишком много отчаянности… Он всегда готов устроить этакую борьбу горациев с куриациями[1]. В один прекрасный день, боюсь…
— Во всяком случае, — прервал своего ученого товарища Бронко, — Боб самый отчаянный храбрец, какого я встречал на Рио-Браво. Святое седло и уздечка!
Бронко замахнулся своей четырехфунтовой фетровой шляпой на скорпиона, и трое наблюдателей снова погрузились в прежнее безотрадное молчание.
Как хорошо Боб Бэкли скрывал свою тайну, если эти люди, два года сталкивавшиеся плечом к плечу с ним в бесчисленных пограничных стычках, так отзывались о нем, не подозревая даже, что он самый отъявленный трус во всей области Рио-Браво.
Его друзья и враги считали его образцом блестящего мужества. А это была чисто физическая трусость, и Бэкли только отчаянными, мрачными усилиями воли заставлял свое робкое тело совершать чудеса храбрости. Он непрестанно бичевал себя, как монах, изгоняющий плетью навязчивый грех; он бросался с притворной беспечностью в любую опасность, надеясь когда-нибудь избавиться от презренного порока. Но ни одно испытание не приносило ему облегчения, и лицо пограничника, от природы веселое и благодушное, приняло отпечаток мрачной меланхолии. Вся граница восхищалась его подвигами, и его храбрость постоянно прославлялась вокруг лагерных костров долины реки Браво, но душа у него болела. Он один знал это мучительное стеснение в груди, эту сухость во рту, эту слабость в позвоночнике, эту боль натянутых нервов — эти неизменные симптомы его унизительной болезни.
