Уж она-то испила до дна горькой доли своего лихого времени и претерпела его. Погибли и умерли все дети, рожденные до германской войны, в гражданскую отца повесили, старшую дочь запороли шомполами. Уже под сорок дождалась мужа после войн и революций, успела родить еще троих, последних, овдовела во времена перегибов, побиралась, воровала, в ногах валялась, рискуя каждодневно собой, а значит детьми. Не ждала снисхождения от времени, не полагалась на власть, которая не щадила. Только на себя надеялась, на силу небесную, которую понять трудно, да на исконный народный здравый смысл: на все то, против чего так яростно ополчился беспутный двадцатый век.
И Бог помог: выкормила всех троих и в войну не потеряла никого из детей. Внуки появились. Вырастила и их. А когда по тону врача поняла приговор — только вздохнула с облегчением: «Вот и все!» Наверное, обратилась мысленно к мельчающему потомству: кому нести родовой крест? Некому было передать, что знала. И умерла в больничном блоке, на стерильной казенной койке, без покаяния и причастия, почти в чужой стране, среди нового и непонятного народа, но с верой, что кто-то все продолжит и понесет.
Это так не походит на боязливое смирение с судьбой, а с возрастом все отчетливей представляется служением высшей силе и далеким целям у народа, среди которого даже дряхлые старухи — непреклонные ратоборцы.
Не о том ли кивает мне череп Байсаурской бестии? Не потому ли так хочется под пристальным безмолвием пустых глазниц от первой до последней капли принять то, что было, и без сомнений войти в то, что будет, повторяя про себя, как языческое заклинание: моя семья, моя земля и мой народ?
