— Это ктой-то от тебя в топя утек?!
Только заварив в стакане чаю и отхлебнув для бодрости, Степанов брезгливо перевернул листок и прочитал отпечатанный на старой, со стертым, забитым шрифтом машинке текст «заявления», под которым торчала угловатая, нечитаемая подпись Ялдыкина, похожая не то на рисунок поломанного забора, не то на температурную кривую, означавшую, может быть, смертельную лихорадку…
Заявление
Довожу до Вашего сведения, что в ближайший период времени ожидаю на себя нападения (покушения) с целью лишения меня моей жизни. Каким способом будет сделано покушение, я пока не имею сведений. В любом случае покушение на мою жизнь совершит моя соседка по дому гр. Егошина Анна Ивановна. Это констатирую определенно. Целью настоящего заявления является обеспечение правильного ведения следствия и неотвратимости последующего возмездия. Мне необходимо иметь период времени до появления неопровержимых улик и принятия мер по особым каналам. До их появления требую не предавать огласке данное заявление и не принимать никаких мер, дабы не насторожить убийцу. Все, что надо, я сообщу сам. В определенное время.
Число
Подпись
Тут Степанов представил себе, как в «данное, определенное время» сутулый, неряшливо вышагивающий, «длиннобудылый», как называла таких мужиков Груня, Ялдыкин бредет уже вдоль казенного фасада своей конторы. Лохмы собачьей шапки свешиваются на белые брови.
— А что? Может, и чокнулся. Ничего удивительного.
Степанов бросил было листок в ящик стола, но потом все-таки неохотно встал, выпростал из кармана штанов связку ключей, протиснулся к несгораемому шкафу, который посетители почтительно называли «сейфом», и с трудом, с лязгом и стуком его открыл. Шкафу было лет сорок. Сколько Степанов ни лил в замок «масло для швейных машин и велосипедов», стальные стержни заедало. Видно, важный шкаф не желал иметь с велосипедами ничего общего. В нем хранилась пачка старых документов и початая бутылка коньяку…
Лет тринадцать, что ли, прожил этот «конфиденциальный» Ялдыкин где-то рядом.
Издали Степанов видел его довольно часто. Под липами у клуба, где Ялдыкин сиживал за шахматной доской со стариком Дергабузовым: оба с нахлобученными на глаза белыми бровями, с голубыми нимбами сигаретного дыма вокруг лысин. Или видел Ялдыкина глубоко в аллее, делающего приседания на фоне мятой, как алюминиевая фольга, речной излучины, причем когда Ялдыкин приседал, то делался похожим на черную лягушку в кепке, выпрямлялся — на разводной ключ. Видел его на речке с удочкой, слышал, что жена и сын «остервеневши утекли», как выразилась бабка Груня, когда-то от него. Знал Степанов, что круг общающихся с Ялдыкиным ограничен двумя-тремя партнерами, именно партнерами — за шахматной доской, у костра после рыбалки. Да, вот и та же Груня, так по-хозяйски снисходительно относившаяся к поселковым мужикам, никого не презирая, ни к кому не привязываясь, с Ялдыкиным не здоровалась вовсе, хотя, как и все, сильно зависела от благожелательности конторских работников.
