Она стояла у скамьи, а вокруг был весь этот колючий, движущийся, пустой мир. Но в комнате, где тикают часы и слышно, как капает с крыши — там нестерпимо. Нельзя видеть за ясными стеклами забор, улицу, дома, трубы, поле — бесконечный мир, где его больше нет…
— Фью-фью, фью-фью-фью!
Она шарахнулась, отбежала. Но весь метельный сад был пуст и весь виден.
— Фью-фью?
На ветке сидел скворец.
— Ты?!
Он не улетел. Словно ждал, что она скажет, и смотрел лукаво.
— Ты вспомнил его, чудак? Ты не смог бы столько прожить!
Чудак сконфуженно повертел башкой, подмигнул черным глазом.
— Ну вот, ну вот! Я так и знала! Это он тебя научил! Он приходил когда, он свистел! Да? А ты все видел… ты знаешь все секреты, все помнишь? Ты такой хитрый! А? Мы с тобой помним? Чудак! Ты всем передавай привет, кто его помнит! Ты уходи, дел у тебя много… я тут посижу. А потом уеду. Мы больше не встретимся…
— Мы никогда не встретимся, Аньк?
— Все мы никогда не встретимся.
— Я знала — ты меня не простишь. Но… ты жива и Генка с тобой… а ведь я не знала, мог кто-то еще рассказывать о тебе. Ялдыкин обещал мне, что Саша выживет и вернется… а их уже всех убили.
— Я понимаю.
— Что теперь делать?! — у Азы теперь было лицо сказочной птицы, но углы рта хотелось стереть или замазать, как на неудачном рисунке. Жалкую улыбку следовало убрать.
— Я не оправдываюсь, Аньк. Когда я запихивала тетрадь в этот клавесин, это был ведь пятьдесят третий год. Я боялась за тебя…
— Я понимаю, понимаю.
Летом за этим окном бежали водопады листвы.
Тень на шкафу от примулы, медленно, осторожно и одинаково цветущей на подоконнике, напоминала о лете. Еще летом была надежда.
— Я избегала разговора, — сказала Анна Ивановна, — потому, что мне было жаль тебя. Но сейчас вот ты улыбнулась так… и мне больше тебя не жаль. Я никому, кроме тебя, не говорила про ту записку из Казанской пересыльной. Ты донесла и об этом. А это касалось уже не нас с тобой. Этот человек тоже на твоей совести.
— Нет! До него могли не добраться! А если это был провокатор?!
— Он сунул мне письмо в дверь ночью и закрывал лицо…
— Вот видишь, и там были хорошие люди.
— Там были.
— Мы знаем друг друга всю жизнь! Разве я рассказала о тебе не то?!
— Ты ничего не выдумала. Но я ничего и не говорила.
— Мой Саша умер еще в сорок девятом!
— Вот плакать с тобой вместе я больше не буду.
— Не будешь. Ты — камень. Ялдыкин знал, что делает. Он всегда знает. В пятьдесят шестом растерялся, а сейчас опять сидит, как паук в углу, ждет Хозяина… бесполезно тебе объяснять, но он по-своему принципиален, честен. Может, он сумасшедший, но саму идею он принимал буквально и честно!
