— Сейчас? Нет. А потом?
Генка перегнулся к нему через стол:
— Дядь Коль! А вы доверьте нам это решать! Без этих, без подсказок. А? Я же не одного Ялдыкина знаю. Я — многих. Вот — вас. Что? Думаете, никак уж без вас не разберемся? Конечно, черт с ним теперь! А дальше… ну, мы же такие… клейменые теперь, что ли. Ни я, ни Юрка… мы уже ничего не побоимся. Я таких Ялдыкиных больше не испугаюсь! И знаю, во что верить.
— Ну да. Понятно. Вы же не апатики.
— Апатики?
— Да так я… слово такое вычитал, — Степанов взял стакан, — давай чай пить. Тетрадь оставь мне. Сохраню. В сейфе вон. А ты прав вообще-то. Ты разберешься. Я бы с тобой выпил бы не чаю, да школу кончи сначала… разберешься. Главное, помни: я так думаю, что все они… пали героями. Я серьезно! Очень серьезно! Все они пали героями, понял?! За тот же самый социализм! Как на фронте! Да! Не хужей других… и еще… пойми, что тогда просто так, кого попало, не арестовывали. Я так думаю, что брали личностей как бы. Лучших! Этим гордиться… можно.
— А как же вас?
— Меня?! Ну-у! — Степанов расплескал чай. — Да я-то молодой был… нет! Ну ты даешь! Знаешь? Спасибо!
— Пожалуйста, — серьезно кивнул Генка.
Аза покосилась на окно. Из прочной арматуры лип вытрясало последние клочья ржавой листвы, и все больше становилось холодной синевы вверху окна.
Анне Ивановне были видны теперь только белки скошенных глаз — незрячие глазницы мраморной гречанки.
— А весной я уеду.
— Совсем?
— Да, Анька. Насовсем. Вот в марте съезжу в Симферополь в отпуск. А потом уеду туда насовсем. И буду там жить. Мы теперь можем уехать. И ты можешь.
— Нет.
— Будешь ждать?
— Мне некого ждать.
— Но ты будешь?
— Он знал адрес. Я и тогда ему написала, что буду ждать здесь.
Холодной синевы за окном становилось все больше. Наступил самый яркий месяц в году: желтое с синим, оранжевое с голубым, черное с белым. И все тона резкие и холодные. Даже оранжевый.
— А что мне делать? Справки — вранье. Они сами не знают, где и кто умер, где они их убивали. Миллионы у них. В том окошке мне тогда сказали, что он жив и работает «на нужной нам работе».
— Мне тоже так сказали. Я могла бы там, в Симферополе, присмотреть тебе…
— Я себе уже все присмотрела. Вон за теми липами.
— Всю жизнь, Аньк, мы друг друга понимали! И здесь!
Здесь был пожар, и все сгорело, и все стало другое: новые обои, свежепобеленный потолок, очень новый, очень лиловый диван, никелированная кровать бабки Груни, резные стулья из столовой Стародомской, золотая скрипка (без смычка) на стене, у которой когда-то, очень недолго стоял клавесин-клавикорд.
