— Сосчитал правильно.
Больше Ялдыкин ничего не произнес, и дверь закрылась за ним, не сказать, что уж совсем со звуком гробовой крышки, но звук получился с неким «окончательным» оттенком. И шагов в коридоре вроде не послышалось потом, словно уж и бесплотным стал Ялдыкин…
Степанов снял трубку:
— Слышь, крестный? Николай это. Уроки идут у тебя нормально, говоришь? Пришли мне по-срочному Генку Егошина. Да, значит, надо. Это минут на двадцать. Давай! Да зайдем, зайдем, Зойка тоже спрашивала…
В окно тропинку к барскому дому не было видно, а вот дорожка к школе… этакая тающая в ряби березовых стволов синусоида…
Говорили как-то давно, помнил Степанов, что в какой-то стычке с некими «вредителями», еще вроде до войны, Ялдыкин, тогда двадцатилетний, показал себя геройски, кому-то прострелил живот. Или ему самому прострелили? Да и кто может знать? Сам он о себе даже сейчас ни черта не рассказывает, а ведь очень серьезно боится чего-то…
Показался Генка на синусоиде. Длинноногий, с нескладной походкой. С портфелем. Как говорили, «с вещами».
Степанов приготовил два стакана и включил чайник.
— Прибыл. Так точно!
Мордаха еще детская, не окончательная еще опять же. И мимику «не держит», и расколется, видно, сразу. Хотя, черт их разберет, нынешних!..
— Садись. Заодно чай будем пить. Вон туда шапку клади. Ну? Знаешь, кто сюда только что приходил?
— Кто?
— Ялдыкин приходил.
«Не можешь «держать мимику», парень! Ишь как тебя свело!»
— Ялдыкин? Понятно.
— Ялдыкин! Понятно?! Вы его запугали?!
— Чего запугали?! Кто?!
— Генк! Давай без этих… глянь на стол. Ну?
— Ясно.
— Колись, фрукт. Один работал? Небось с Юркой?
— С ним.
— Зачем?! И вообще: давай заодно о том, о чем мне в августе после пожара говорил! Ты не думай, что я тебе не верю. Как раз верю!
— Придется поверить, дядь Коль, — Генка нагнулся было к портфелю, приостановился, вглядываясь в Степанова.
— Давай, давай! Мы с тобой с детских лет знакомые. Чем провинился, что не доверяешь?
Генка раскрыл портфель. Со дна достал толстую мятую тетрадь в зеленой коленкоровой обложке:
— Вот. С собой ношу. Чтобы дома не оставлять. Вот.
Тетрадь трепыхалась у него в руках:
— Дядь Коль! Это все, что у меня есть. Больше нет ничего… я нашел ее в том клавесине, который сгорел. До пожара. Полез чинить, она там была под крышкой. Я ее стал читать. А потом спрятал. Он поджег, чтобы эта тетрадь сгорела. К нам он не мог зайти, наверное. Соседи дома все время. Или еще почему, не знаю.
