Генка наблюдал с кровати. Голова его была укутана марлей.
— Чего смотришь? Тоже мне, летчик! Слышал я, как ты тут…
— Кто-то удивился, что я с лестницы свалился? А у тебя настоящий пистолет ТТ есть?
— Запертый.
— А если жулики нападут?
— Не нападут. Теперь время другое. Жуликов меньше будет. Вообще преступников станет меньше!
— Больше, — сказала Анна Ивановна.
— Справедливость восторжествует.
— Для мертвых, может. А я не граф Монте-Кристо.
— Мам! А кто Монте-Кристо?
— Иди, пей чай с дядей Колей. Я, если достану, почитаю тебе. Когда побольше будешь. Это такая книжка для больших детей.
Она спокойно и ясно разглядывала участкового: огромный, тридцатилетний мальчишка. Жесткие, наверное, на ощупь волосы, ершом стоящие надо лбом и торчащие вперед, а это в сочетании с крупным носом делает его похожим в профиль на петуха. Смешной и важный. Такие сейчас вышибают последние зубы у Сережи. Если он жив… нет, не надо! Не такие!..
В комнате: драный диван, буфет, который следует отнести обратно на помойку, стулья, стол. Железная койка, та корзина с ручкой — под койкой.
— Да, — сказал Степанов, — вот он вырастет и все поймет.
— Это как раз я хочу успеть сделать.
— Вы-то?! Вы молодая еще! Еще поживете…
— Уже пожила. А Генка у меня парень способный. Вот в летчики чуть не вышел…
Эти выписки на листке — память. В которой уже плохо удерживаются Повалюхины и Моньки, но все, смотри-ка, не теряет свой кровавый облик Шурка-убийца, сияет разверстой счастливой улыбкой. Живет-таки в памяти Аким Головастый, ведь что-то о себе оставил, и даже не вовсе безысходное, нет, скорее, даже протест, злость, что ли… вон же Пашка Конский, чертов «оп-мати», живет себе, вкалывает, даже толк от него есть, смешней жить с ним… добрый он даже…
Словом, эмоциональная вещь память, думал Степанов, образная, одним словом. И здесь отсев. А необходимость прокладывает себе дорогу среди случайностей? Так ведь пишут? Диалектика!
— И никакая это не психология, — решил Степанов, — мы имеем железные факты: даты, фамилии и… « пожар с клавесином».
Елизавета Станиславовна Стародомская, та, что недавно благословляла со своего крыльца клавесин, стояла сейчас в переднем углу гостиной, опершись тонкой, прямой, с белым огоньком перстня рукой на резной, величественный, как триумфальные ворота, письменный стол и удерживая другой рукой раскрытую, трепещущую, нежно-голубую с золотом бабочку-книжицу Евангелие. Над головой Стародомской выглядывало из паутины теней приторное личико какой-то из «мадонн», заменявшей до лучших времен икону.
