Нас приехало пятеро: я с Тюпой, Фролов и Катя с младшим братом. Мы с Тюпой жили в своей палатке. Фролов с Катей захватили другую, а младшему брату в такой семейной ситуации пришлось ночевать, закутавшись в плащ, в «мать-и-мачехе».
Я не помню, чтобы кто-нибудь ловил рыбу, кроме младшего брата. Он уходил утром с удочками, Фролов нырял с обрыва, а мы с Тюпой плавали и лежали потом на пляже против палаток. Катя по утрам вставала туго, часто только к восьми приходила к завтраку у костра, да и то жаловалась, что совсем не успела причесаться. Розовая, пухлая, сияя голубыми глазами и оглядываясь, словно не узнавая местности, она спрашивала кого-то:
— А чем нас нынче кормят?
И усаживалась, предварительно покачав, ногой попробовав лавку, которую для нее в первый же вечер сколотил Фролов.
— Стоит! Значит, мне посидеть-то можно? — каждое утро спрашивала она и медленно, вкусно ела, выбирая кусочки и отставив мизинцы, а Фролову делала шепотом «замечания», которые мы знали со второго дня наизусть. Ведь это только тем, кто в палатке, кажется, что они наедине, на самом же деле все слышно, даже шепот. После еды Катя рассказывала анекдоты, всегда очень длинные, но не обижалась, если их не слушали. Иногда она соглашалась сходить с Тюпой в деревню за молоком: Тюпа часто при этом останавливалась посреди поля, упершись руками в бока (этакая длинноногая статуэтка!), и дожидалась, пока Катя, сидя на корточках, устанет восторгаться каким-нибудь чертополохом или завяжет наконец шнурки своих темно-синих в горошек (последний «крик») кроссовок. Никто на нее не обижался, только младший брат возненавидел их палатку, он даже ни разу туда не заглянул, а все свои вещи держал в виде жалкой кучки посреди поля с «мать-и-мачехой» и отсыпался после лова на этой куче.
— Ну, Катюха! Дома все жа поговорим! — обещал он шепотом.
— Поговорим, — соглашалась Катя, причесываясь на своей лавке, вся в синих кляксах от японского халатика, сквозь который просвечивали темные соски и лоно, — хотя лучше б ты промолчал, убогий!
Мы с Фроловым сделали общий стол из гнилых досок и обрубков ольхи, а Кате он еще сделал личный столик, на котором в тени за палаткой стояли зеркало, транзистор и коробка с бигуди. Там она и проводила время, утешая нас тем, что стережет наше добро от сороки, пытавшейся нас обворовать и на рассвете часто гремевшей пустыми кастрюлями под столом.
Так получалось, что купались мы почти всегда втроем: мы с Тюпой — на пляже, а Фролов метрах в тридцати — сорока ниже по течению раза два нырял с обрыва и бежал к Кате. После обеда Катя всегда «отсыпалась», а мы с великаном Фроловым прятались за куст, укрепив в рогатине двадцатикратную трубу. В это время спускались к воде девушки, с утра работавшие в поле за Окой. Они появлялись из темных проходов в кустарнике и выходили, как на сцену, на пяточки песка и раздевались почти все догола, а потом стояли подбоченившись и смеясь и глядя в нашу сторону — все в живых пятнах от солнца и в льющихся по ним отражениях от волн. Даже от лодок и буксиров они не очень прятались, и оттуда никто вроде бы ни разу не свистнул и не крикнул. Все смотрели, как смотрят в тихом музее — молча.
