За окном давно уже раздавался «очередями» знакомый кашель, на что старик никак не реагировал и наконец поднялся к нему брат.
— Ты смотри! Нет! Брось! Ты где это взял?
Он зашел даже сзади:
— Нет! Во! Ты погоди, я тебе сейчас одного моржа приведу! Погоди!
Он вышел и тут же вернулся с молодчиком в плавках. С огромной дремучей бородой и черными очками вместо лица. Очки тот, правда, тут же уронил и стал шарить бородой по картине:
— Свежая! А-ля прима… это как же? — он оглядел комнату, где на стенах еще оставались прежние картины. — Но… эту тоже вы написали?
— Какая разница?
— Да бросьте, мужики! — закричал брат. — Это же не он! Это же…
Бородач махнул на него рукой и наклонился к старику:
— Вы что? Вы эту женщину… ну… как бы любили? Или как?
— Ее?! — оглянулся на картину старик. — Ведьму?! Я не знаю. Может, и любил. Вчера.
— Но… эта потянет! — закричал бородач.
— Куда еще? — спросил брат.
— А вон! — махнул бородач в окно. — В мир! Хоть ты ее продавай, хоть дари! Хоть милиционера с наганом ставь! Все! Нет ей смерти! Нет цены! И не твоя она теперь!
— Не его! — согласился брат. — Точно! Милицию надо вызывать!
Бородач же сел перед картиной и стал качаться и петь что-то, похожее на вчерашнюю «песню» старика…
— Как же так? — спросил старик. — Не понимаю.
На другое утро старик пошел к учителю, чтобы сказать ему, что он ничего не понял, что нельзя это понять, когда что-то или, если честно, кого-то любишь и даже вот совершаешь чудеса в честь этого любимого, а оно (!) обманывает и предает. Он пришел, чтобы сказать это, но ему сказали, что учитель давно уже умер».
Мне понравилась сцена у мецената. Никакой мистики, болезненного резонерства, манерности я не нашел. Обнаружил зато, что подтвердились мои подозрения: на кухне у затворника я заметил кисти в стакане и заметил краску под ногтями у него.
Стали теперь понятными описанные «нижними хозяевами» вокальные эксцессы, объяснимыми — зловещие запахи.
Рассказ «старика» вел к «любви и одержимости», пусть в инфантильном варианте. «Внизу», на первом этаже проступала и «ненависть», если вспомнить поведение голубоглазой хозяйки. Почему?
История жизни «старика» не давала мне оснований помещать его даже в круг «патологических личностей».
«Слушай, психиатр! — думал я. — Ортодоксальное течение ведет в болото, где мы увязнем (или будем сидеть окрест на деревьях первобытными обезьянами), поперек течения должны же встревать одержимые… да, но в то же время любой парадокс уязвим или, наоборот, увешан восторгами резонеров, и столько вокруг него возникает сразу жуликов и сумасшедших! Конечно, мой-то «старик» пытается, судя по всему, идти путем не слишком модного реализма, что тоже в его пользу. Прочие «измы», из совсем современных, у психиатров сразу получают общее видовое название «искаженка», коей наши часто владеющие иллюзорно точной техникой пациенты, увешивают стены палат и кабинетов, создавая иногда «измы», уничижающие не только Ива Таньги, но и самого Дали, оставляя ему разве что «Христа на кресте» (не потому ли, что в «Христе» воплощена общечеловеческая идея доброты и жертвенности?). Да и жулики-«искаженщики» всегда наготове: не дай бог освободится в социуме какая ниша, раньше, скажем, заполненная «ангажированным искусством».
