— Тоже он на днях, — хозяин глядел на меня из блюдца, но палец его тянулся к потолку, — мол, такие, как Пал Палыч, живут вечно!
Я подумал, что со стороны мы, со своими постоянно обращенными к потолку жестами, напоминаем, наверное, толкователей Библии, рассуждающих за чаем о высших силах.
Со стороны на нас уставился как раз Николай Николаевич, но затем он (это меня уж вовсе насторожило) уставился на то же окно, и уши его стали торчком, а вертикальные щели зрачков превратились в черные отверстия двустволки.
— А с руками у него, у Петра, еще с того года, — хозяин отставил блюдце, начиная, кажется, разговор по существу. Он встал и погасил люстру. Галя, поглядывая на окно, снова поместила в центр стола лампу под зеленым абажуром.
Обстановка стала интимной, но и зловещей. Теперь вокруг нас зашевелились на стенах наши черные, изломанные двойники.
— Суставы у него опухли! — хозяин показал себе на локти и себе же — на колени. — Но началось с рук! Потом ходить стал плохо. Да и сейчас… что говорить? Еле-еле! Лечился. Сами знаете, что от вас толку! — он согнулся (с локтем на колене) в позе «Мыслителя». — Болезнь, я считаю, сама приходит, сама уходит. Раньше хоть бабки-знахарки были… А так… был ишак, так он и есть. С марта засел дома. Входить не велит. Мол, я этот чердак всей трудовой жизнью заработал и — отзынь на пять лаптей! Мол, мне, безногому, провиант подавайте, а остальное — не ваше, мол, курячье дело. Понял? Тут он, правда, не меньше разов пяти за лето в город мотался. С чемоданом со своим здоровым, не говоря зачем и приветов не передавая. Ковыляет, глянь, с самой зорьки на самый утренний автобус. А у Василия ни разу не был…
Галя слушала серьезно, непроизвольно кивала, помогая отцу. Хозяйка бесшумно пила чай, изредка отставляя чашку, поджимая губы и с горестной усмешкой озирая гостиную. Николай Николаич лизал себе брюхо на спинке Галиного кресла, задрав «парусом» ногу и иногда застывая в этой позе с безумным взглядом, с полуоткрытым ртом. Его тень, похожая на тень от чайника с продавленной крышкой, как раз прикрывала «горку», и только отдельные цветные искры долетали от нее.
— А примерно с мая? Да, с мая пошел у него там стук и гром. Спросил его, а он, мол, гроб себе строю! Это с такими артритами! Потом запах…
Я ожидал уж и вовсе чудовищного продолжения.
— …запах не то керосина, не то скипидара. Потом как-то слез сюда весь в побелке. Ремонт, мол, затеял. Мелкий! К себе — ни-ни! А в окно видно: как был черный от табака потолок, так и остался. А то в лес стал уползать. Сядет, говорят, пень фотографирует. Целый час. Запирает за собой на замок с шифром. Да мы б и не зашли! Мы тогда летом решили: шут с ним! Не хочет нас знать — точка!
