Приехав впервые в Петербург и навестив Глинку, я застал его за работой. И что же? Он немедленно всё бросает, усаживает меня, расспрашивает о моём житье-бытье, затем вызывается показать мне столицу. «Да ведь ты занят!» — «Вовсе нет». И потащил меня с собой.
До обеда мы с ним бродили, были свидетелями ссоры двух поручиков на Литейной — чуть до дуэли не дошло, но кончилось обоюдным согласием закусить и выпить. После обеда мы с Глинкой ненадолго расстались, а вечером он изобразил на фортепьяно будущее рондо[20] своего Фарлафа. Удалой буффонной[21] скороговоркой он напевал: «Близок уж час торжества моего». Только эти слова он и придумал, остальные я потом присочинил.
Я хохотал от души. Глинка мне признался, что эта ария самодовольного забияки была ранее начата, но лишь сегодня получила своё завершение: ссора военных, очень забавных в своём спесивом фанфаронстве, хорошая погода, встреча с приятелем — вот источник задорной комической арии, которую он набросал за четверть часа. Позднее он ещё отделывал её. Не правда ли, сколько во всём этом душевной открытости, славной беспечности, заставляющей вспомнить о Моцарте?
— Однажды я видел его другим, — сказал Стасов.
— Да, бывает, что он замкнётся в себе, станет холоден, но ненадолго. Он ведь тоже замечает недостатки людей. Зато я ни разу не видал, чтобы он что-нибудь прятал — будь то имущество или духовная ценность. Отсюда и родилась догадка о какой-то его лени, нерадивости, — догадка глупых людей.
Жаль, что вам не удалось узнать его: молодёжи это знакомство полезно, ибо он очень образованный, просвещённый человек, хотя и без печати «избранничества». С ним просто и легко, как на вольном воздухе. Не таково ли и действие его музыки?
О чём ещё рассказывал Ширков? По его мнению, Глинка родился слишком рано. Как метеор ворвалась его музыка в нашу жизнь, но для понимания этой музыки ещё не настало время.
Вот почему, страстно любящий Россию, он чувствует себя здесь порой неуютно. Вот он уехал — расстроенный, в тоске. Но другая тоска, тоска по родине, заставит его вернуться.
Противоречий в его жизни много. Общительный и всегда окружённый людьми, Глинка нередко тяготится ими. Стремясь к теплу, он страдает от холода: его душа зябнет.
Но что хуже всего: люди, почему-то имеющие право судить его, распоряжаться им, требуют от него меньше, чем он может дать. Какая трагедия для художника! Он гигант, а его хотят видеть человеком маленького роста. Вспомните, как стремились сделать его оперу хуже, то есть по чужой мерке. И в жизни с ним поступали так же.
