На восьмой лен я приложила руку к панели капитанской каюты, незамедлительно откликнувшейся на запрос.
В комнате с коричневым диваном меня ждали. Ран Дарий Альрон сидел откинувшись, с электронной панелью в руках, и что-то читал, изредка касаясь пальцами полупрозрачной поверхности. Заметив меня, он скосил взгляд в сторону, веля сесть, и продолжил просматривать плывущие перед глазами ряды цифр, когда я замерла рядом, уставившись в противоположный угол.
— Мне не нравится, как ты выглядишь, — недовольно заметил он. Я молчала. — Я просмотрел твоё дело и знаю, что ты прожила большую часть жизни на свободе. Отсюда проблемы с повиновением и дисциплиной. Тебе сложно адаптироваться к новой жизни, но, тем не менее, тебя оставили в программе. Все две дюжины, Юна, тебе почти чудом удавалось скользить по лезвию бритвы.
Ратенмарец замолчал. Если он ожидал реакции, то не знаю, какой именно, я просто продолжая гипнотизировать пространство перед собой. На ран Альрона я больше не смотрела. И дело было не в том, что я справилась с самодисциплиной. Просто я не хотела его видеть. Никогда.
— О чём ты думаешь, мне понятно, — его тон едва заметно изменился, когда он наклонился ближе. — Ты ненавидишь меня и всех ратенмарцев, уверен, что спорить ты со мной не станешь.
Сказать мне было нечего, ратенмарец был абсолютно прав.
— Но поскольку тебе всё же удалось протянуть эти две дюжины и, более того, ты ни разу не пыталась совершить необдуманных поступков…
Руки сжались сами собой, комкая материю платья. Да, я была слишком малодушной, чтобы поступить достойно и покончить со всем одним махом.
— …могу смело предположить, что ты всё же хочешь жить достаточно сильно, чтобы отказаться от прошлого и смотреть в будущее.
От чужих слов стало не по себе.
— Однако твоя ненависть не даёт тебе перешагнуть через воспоминания и отказаться от того, чем ты когда-то дорожила.
Сейчас Ран Альрон вёл себя как типичный психокорректор за исключением того, что он говорил открыто, бросая правду в лицо и не пытаясь улыбаться.
— Но ты не делаешь ничего для того, чтобы спастись и раздавить свою ненависть. Ты просто упиваешься ею, как и собственным страданием, загоняя себя в угол всё глубже.
В каюте было очень тихо. Я была крошечной мёртвой букашкой, светлячком, проглоченным ратенмарским монстром, неспешно переваривающим моё полуживое тело в глубине своих бесконечных кишок.
— Но разве это имеет смысл, Юна? Зачем ты продолжаешь мучить себя? Не проще ли всё прекратить?
