Машина тронулась, Марк покачнулся. Он не смог бы сказать, как долго они ехали, даже если бы от этого вопроса зависела его жизнь. Он был просто рад оказаться вне ненавистной, страшной комнаты. И с каждой секундой он удалялся все дальше и дышать становилось все легче. Пусть он знал, что это не конец этого кошмарного дня, но уже тот простой факт, что расстояние между ним и тем жутким местом неуклонно росло с каждой новой секундой, заставлял жадно всасывать тихое нездоровое облегчение.
Машина затормозила, Марка снова качнуло, и вот Родион тянет его наружу.
Они оказались на Пушкинской, прогулочной улице недалеко от центра. Как и любая туристическая улочка, Пушкинская могла похвастаться ухоженными деревьями, остриженными на зиму и чистыми тротуарами, но в отличие от более людных соседок, где толпился народ в теплое время года, здесь всегда было спокойней и тише. А зимой, после того как сумерки проглатывали хмурое небо, улочка и вовсе пустела, оставляя редкие парочки в полном уединении, беспорядочно гася сферические фонари до которых мало кому было дело, когда температура опускалась ниже нуля, замораживая необходимость в частых вечерних прогулках.
Выйдя на главный тротуар, едва ли расходящийся на четыре метра в поперечнике, альфа и омега двинулись вдоль мокрых пятен очищенной от снега плитки.
Чем дольше они шли, тем легче становилось на душе. Словно и не было этого ужаса, чуть не раздавившего омегу. Под куполом синей бездны с тусклыми нитями жемчужин, указывающих путь и крепкой теплой рукой сжимавшей запястье, болезненный страх медленно покидал тело. На его место приходила апатия, расползаясь по телу усталым спокойствием и немым безразличием.
— Поговорим? — спросил Родион.
Омега выдохнул теплый пар, позволяя дымке цепляться за пушистые смешно загнутые ресницы и собираться влагой.
— Да.
— Что это было?
— Я не знаю. — Он не лукавил. — Такое со мной впервые.
— Это твоя сила, так?
Прятаться негде.
— Так.
— Ты понимал, что происходит?
— Тогда — нет.
Родион задумался:
— Как ты остановил это? — И почувствовал как мышцы на руке, задеревенели.
Омега сжимал кулаки.
— Я услышал… ты звал меня, и я… ты просил прекратить.
Альфа ничего не ответил, заставляя омегу сильнее втягивать шею в плечи.
— Почему это началось?
Объяснить было невозможно. Он и так слишком много наговорил тогда по телефону.
— Я не знаю. — Ложь — последнее, что у него оставалось.
Руку неожиданно дёрнули, заставляя развернуться. Омега широко распахнул глаза, ошарашено вперившись в суровое хмурое лицо.
