Удивительно, но такая работа, среди рабов, считалась благословением небес, от таких работников требовалось две вещи: прямо сидеть и вовремя подставлять пушистую шевелюру.
— Разве Эвиний не милашка? — спросил Император.
— Я рад, что ваше сиятельство так радеет за своего скромного слугу, но боюсь мне это не интересно.
— Неужели?! — с преувеличенным удивлением спросил Император, все так же не повышая голоса и оставляя разговор личным, впрочем некоторые, особенно заинтересованные персоны, начинали внимательно прислушиваться. — А я слышал, что тот омежка, к которому ты вызывал намедни Курция, невероятно мил.
Император и Далат уставились друг на друга.
«— Ах, вот чем я обязан твоему неожиданному визиту! Значит, пронюхал…»
«— Неужели это тайна?»
«— Это моё личное дело»
«— Почему? Есть причина?»
— И кстати, не тот ли это мальчик, которого ты так бесцеремонно утащил с арены?
Далат молчал. Ему совсем не нравилось, куда вел этот разговор.
— Значит, он, — вынес решение Император, плотоядно улыбаясь в предчувствии занимательной игры. — Но, кажется, я не вижу его здесь, — нахмурился Торциус в притворном огорчении.
— Ему нездоровится, — сквозь зубы ответил Далат.
— Действительно? А Курций обещал, что к этому времени парень поправится, а он никогда не ошибается.
Далат стиснул зубы. Он прекрасно видел, что Император развлекается от души и ни за что не позволит мышке улизнуть из мышеловки. Если сейчас он попросит Императора оставить парня в покое, то привлечет к нему ещё больше внимания, раззадорив неугомонного повесу. Дружба дружбой, но не стоило забывать, что перед ним Император, и следовало соблюдать осторожность. Кто знает, что у него на уме.
— Чего вы желаете, мой повелитель?
— Другой разговор, Далат, — обрадовался Торциус. — Зови мальчишку, давай посмотрим, кто так привлек моего верного генерала.
— Мальчик, должно быть, уже спит… — хмуро ответил Далат.
— Так буди скорее, — всплеснул руками Торциус, — пусть… почитает нам стихи!
Глубоко вздохнув, Далат щелкнул пальцами, и раб немедленно подскочил к хозяину. Генерал шепнул что-то ему на ухо, и бета, поклонившись, исчез.
* * *
Скорчившись на своей грязной подстилке, Офиару уткнулся лицом в колени. Слезы уже высохли, заставляя опухшее, разгоряченное лицо мерзнуть от ночной прохлады, врывавшейся через низенький проем на чердак.
Вновь и вновь Офиару прокручивал в своей памяти такие разные лица. Вот, Далат смотрит на него с презрением и ненавистью на арене; безразлично бросает в лицо, что он раб в своем паланкине; метает гром и молнии на кухне, и говорит, что распнет верного Суллу… и другой Далат, что заботится, лечит, крепко сжимает в объятьях в ванне, разрешает спать в своей постели, разговаривает как друг и не ругает, когда Офиару задает личные вопросы…
