Каролинка тоже считает, что она — трагична. В нее влюблен пожилой виолончелист с мировым именем. Вот. Дать — не дать, ответить — не ответить?
Ее трясет от невероятных возможностей, от ответственности: кому ссудить свое маленькое тело.
— Я ленивая, — сетует она. — Мне надо музыкой заниматься, а я!..
Мы заходим в ночную забегаловку, продавец изгибается и скалится на Каролинку:
— Только для вас!
И поливает чипсы за три копейки кетчупом на копейку — жестом официанта, подающего лобстеров в Харвей Николсе.
А я беру ее за руку и делаю злобное лицо.
И кетчуп в его руке пересыхает, и он делает лицо «понятно-понятно».
Тут такой город: половина — лесбиянки.
Это мы так прикалываемся.
Мы садимся на узенькую скамеечку и кормим друг друга чипсами, и я показываю ей ту знаменитую СМС: «Сорри. Я сделал много плохого. Давай встретимся-поговорим. Алекс».
Увидев подпись, она застывает, чипс выпадает из крошечного ротика:
— Как, Сашечка?…
Секунду врубаюсь:
— Сашечка? Почему Сашечка? При чем тут Сашеч?.. А! Ха! Нет, ты что, не боись — их просто зовут одинаково. Черный Алекс и белый Алекс.
(Моя жизнь — дешевый каламбур.)
Она вздыхает с облегчением и дожевывает чипс. И мы выходим из заведеньица.
И идем по улице. Огоньки. Она говорит:
— Давай улетим в Турцию? Прямо сейчас. У меня есть деньги.
У нее, соплюхи, деньги есть! А у меня нет.
Нет, не так: у нее, соплюхи, есть СОБСТВЕННЫЕ деньги. Она их заработала. Наиграла на большом рояле вот этими малюсенькими лапками.
Они все-все-все считают себя трагическими фигурами. И все — на Рождество едут к маме.
— А паспорт?
— И паспорт!
— А у меня паспорт — дома.
И мы идем домой. Но я не собираюсь улетать с ней и сейчас.
Хотя могла бы.
…Странно, что я еще двигаюсь, разговариваю, шучу, примеряюсь к чужой жизни… А все уже уплыло, свернулось колечком — и давно. Счет уже идет на недели, месяцы. Пора написать на стене дату и класть цветочки на годовщину: все кончилось тогда… Но я еще — гуляю, планирую, куда поехать, выслушиваю чужие признания…
…И что мне ее пресная трагичность — трагичность, когда в любой момент вы можетет поставить тумблер на «стоп»?
Страх и шок вымораживают сказки. Вымораживают саму ткань, основу, по которой мы вышивали. Не только настоящее — и прошлое тоже. Фразы становятся лишь фразами, отделенными от людей… Все, что было легкой шуткой, легким дождиком и светлыми лучами солнышка — вдруг распадается на куски.
Всю жизнь притворялась, что я — записная книжка, альбом, наблюдатель. Нечто в форме женщины. Меня вообще нет. Не надо на меня смотреть!
