Алекс | страница 59



Расплатившись на кассе и сложив всё в рюкзак, мы покинули сие гостеприимное заведение. Ночевать пришлось под трубами теплотрассы, как я ночевал в первый день моего пребывания в этом мире. За гостиницу денег дерут, которые у нас есть, но постепенно тают. А нам ведь ещё нужно снять жильё, как приедем, и чем-то питаться, пока работу нек не найдёт.

* * *

Проснулся я раньше Ниро. Нек спал под боком, свернувшись компактным калачиком; он вздрагивал во сне и поджимал между ног тонкий хвостик. Я подобрал нож, который выпал у него из кармана. И как только бок себе не распорол, пока спал? Ножик острый, что бриться можно. Бандит, блин.

— Подарила мне мама однажды нож,
С тёмным лезвием маленький воронок…
Мать не знала, что я наркоман и вор.
Говорила: «Учись хорошо, сынок…»

Нек дёрнул ушами и, проснувшись, с недоумением посмотрел на меня.

— Брат мой старший лицом был похож на смерть,
Обещал взять на дело когда-нибудь.
Он на звёзды меня научил смотреть
И учил, как из золота делать ртуть;
Научил различать он, где бред, где брод,
Где знак свыше, где просто дорожный знак.
А сестра говорила, что я урод,
Но уверен: она не считала так.
Трасса в небо идёт, горизонт высок,
Вдоль дороги лежат черепа коров…
Ветер здесь горяч, раскалён песок,
И машина едва не скатилась в ров.
Тормошу водителя: «Брат, не спать,
до границы доехать — полдня всего».
За рулем — мой младший, он пьян опять,
И разбавлены спиртом глаза его.
Обернувшись, он мне говорит:
— Держись, не сдыхай, братишка!
А в окнах тьма.
Подарила мне мама однажды жизнь,
но забыла в нагрузку додать ума.
И в простреленном лёгком клокочет страх,
Заливает кровавая пена рот.
Но со лба вытирает мне пот сестра.
Говорит: «Если сдохнешь — убью, урод!»[2]

Навеяло, просто навеяло. Эту песню во времена моей бродяжьей молодости пел один пацан во дворе под гитару. Тогда мы пили дешёвый портвейн и так же ночевали у теплотрассы.

Весело фыркнув на моё творчество, нек забрал у меня ножик. Знаю, певец ртом из меня не очень, поэтому текст песни я, скорее, продекламировал как стих, но зато нек улыбнулся. Мы оба просто устали, устали спать в канавах и ещё больше устали от неопределённого будущего.

— Это песня твоего мира, да? Повернись, спину обработаем и локоть намажем.

Я отвечать не стал, и так ясно, откуда она.

— Скучаешь по своему миру? — тихо спросил Ниро, осторожно прикасаясь к ранам ваткой.

— Да…

— У тебя остался там кто-нибудь? — голос его дрогнул, да и рука с ваткой тоже.

— Мама…

Радовало, что здоровенный, чёрный, синяк остался только на локте, который я разбил в аварии. Остальные синяки, расплывшись, окрасили меня в зелёные и жёлтые пятна. Они почти не болели. Мазюка хоть и воняла нещадно, но хорошо помогала.