— Мистика, мля. Чертовщина какая-то…
Я, нет бы помолчать, дать парню передышку, снова полез со своими дурацкими разъяснениями:
— Сервелат, — говорю, — это имя общее. Собирательный образ родового происхождения, если можно так выразиться… Да вы не волнуйтесь, Николай. Если имя вам не нравится, вы ведь можете мне какое-другое присвоить. Ваш я теперь, как говорится, собственный. Хотите, ешьте меня… хотите, путевку в жизнь выдайте…
Но, видимо, речь моя нашего научного работника особо не впечатлила, потому что ответа не последовало. Даже не посмотрел на меня. Точнее, посмотреть-то посмотрел, но, как будто, сквозь меня, словно прозрачным я стал или вовсе невидимым.
А потом с Николаем начало происходить вообще что-то странное. Сначала он глаза протер, потом за руку себя ущипнул так, что от боли вскрикнул. Не помогли, видимо, данные процедуры. Тогда встал он и нетвердой походкой вышел из комнаты. Я услышал шум текущей воды. Господи, неужели утопиться решил? А я размечтался! Помощничек выискался, колбаса этакий, в устройстве личной жизни.
Слава колбасному богу, ошибся я насчет суицида. Отсутствовал Колюня минут десять всего. Пришел уже без пальто, даже без ботинок. Вообще, можно сказать, обнаженный — в трусах одних, длинных и черных, как паранджа красотки Гюльчатай. Голова его была мокрой, босые ноги шлепали по грязному полу с неприятным чавканьем. Через мгновение Николай стоял у стола.
— Вот, черт, колбаса долбаная, одни неприятности от тебя, — удовольствия в произнесенной фразе, как ни старался, я не уловил. — Теперь все образцы заново собирать. Эх, елки-моталки, что за жизнь такая пошла?!
— Простите? — удивился я.
Мне-то казалось, что человек должен обрадоваться такой удаче в виде меня, поэтому я и не понял, какие-такие от вашего покорного слуги неприятности.
На слово это единственное, произнесенное мною в вопросительной интонации Николай среагировал опять неадекватно — от стола в испуге отскочил. А я то думал, что он уже понял мои способности к устной человеческой речи. Ведь обратился же. Пусть, с негативной эмоцией, но лично ко мне. Я, Леша, не знал тогда, что люди имеют особенность с вещами — предметами неодушевленными — говорить. Ругать их, как правило. Ну, хвалить иногда, но гораздо реже. Дурак, короче, был, принимал все за чистую монету. А ты говоришь — искренность. Да с искренностью этой недолго в дурдом загреметь. Боюсь, что и там тебя товарищи по несчастью за идиотика держать будут. Вся наша жизнь, Алексей, игра. Не даром даже песню про такое положение вещей поют. Где ж игра, там, пардон, искренности твоей места быть не может. Извини, но это факт железобетонный.
