— Он обычно ненадолго уезжает…
До сих пор не пойму, почему Семен заговорил о том, о чем ему наверняка трудно, почти невозможно было говорить. А может, молчать оказалось еще труднее? Или хотелось поделиться с нами? Или просто он понимал, что об этом все знают и мы тоже не можем не знать?..
Он сказал отрывисто, глядя себе под ноги:
— Она ведь ни о чем не догадывается…
Я хотела было спросить, о ком это он говорит, но Витькины пальцы вовремя сжали мою руку.
— Она его собирает в дорогу, рубашки кладет, носки, ничего не забыла, даже пирамидон: а вдруг у него голова заболит? Он смеется: «Я же не на Северный полюс еду», — а она…
— Да пусть верит, — сказал Витька. — Это именно то, что нужно!
Семен в упор посмотрел на Витьку, словно видел его впервые.
— А я все вижу, — тихо произнес Семен. — Он говорит, улыбается, глаза щурит, а я-то все знаю…
Лицо Семена покраснело, даже шишковатый лоб его покрылся неровными красными пятнами.
— Его посылают в командировку на день или на два, а он приурочит к концу недели, чтобы под выходной вернуться к той, и весь выходной с нею, и это уже все знают, все, кроме матери…
Губы Семена дрожали, он откашлялся, провел рукой по лицу, как бы умываясь, заговорил уже более спокойно:
— Я молчу. Я все время молчу. Не хочу, чтобы она знала…
— Пойдем быстрее, — сказал Витька, — а то мы к ночи не дойдем…
Мы прошли еще несколько шагов. Семен сказал:
— Никак не пойму — почему одного кого-то любят, верят ему, а другого, может, он в тысячу раз лучше, и в грош не ставят?
— Брось философию разводить, — сказал Витька. — Запутаешься.
Мы прибавили шагу. На улицах уже зажглись фонари, от прокаленных за день каменных стен несло сухим, устойчивым жаром.
Семен сказал:
— Все-таки это счастье, что она ничего не знает…
Я не выдержала:
— А ты уверен?
— Да.
— Счастье в незнании, — сказал Витька.
— Думаешь? — спросил Семен и сам же ответил: — Да, счастье в незнании.
Мы добрались до дома уже в двенадцатом часу. Я долго не могла заснуть в ту ночь.
