Попов тоже выпил, крякнул, перекрестился, приветливо взглянул на пьянчужку, переводившего глаза с одного на другого. Взявшись за штоф, хотел уже плеснуть ему, но тот закрыл чарку ладонью и мотнул головой.
— Не надо вашей, горькой, — пробормотал, икая. — Бедные вы, бедные!
— Чего мелешь, полудурок? — цыкнул на пропойцу Хабаров.
Распахнулась тесовая дверь, вошел тобольский казак от новой власти, Курбат Иванов. Важный и кочетоглазый, строго оглядел сидевших, небрежно поманил полового, стал громко выговаривать, чтобы слышали все:
— Указом воевод наших — зерни и блядни по кабакам не держать. Кто начнет ночами из своих подворий ходить и ночевать безвестно и рухлядь какая новая объявится в ночных приносах, с тех сыскивать строго!
— Не тебе нам об этом говорить, сын блядин! Кто ты на Лене и кто мы? — выкрикнул Хабаров.
Курбат не снизошел до склоки, бросил на него снисходительный взгляд и повернулся, чтобы выйти.
— Не ругай бедного, — всхлипнул пропойца. — Он много чего государю выслужит, а наградят батогами. Забьют до смерти! — Пьянчужка икнул, дрогнув всем телом, слезы покатились по воспаленным щекам. — Бедные вы, бедные!
— Ты хоть знаешь, с кем сидишь, полудурок? — прикрикнул на него Хабаров.
Тот мотнул головой и качнулся, едва не соскользнув с лавки.
— Знаю только, что сейчас вы рядом, — указал глазами на Ивана Москвитина, — а скоро друг в друга из пушек стрелять будете. И ты, — поднял больные глаза на Хабарова, — за все свои заслуги великие помрешь в нищете и долгах!
— Кто я — тебе безвестно, а то, что когда-нибудь помру, — знаешь? — стал забавляться Ерофей.
— Да! — кивнул пьянчужка. — На печке помрешь, в чине сына боярского, в долгах и бедности.
— И с чего же, дурак, мне, промышленному человеку, дадут средний чин? — расхохотался Ерофей.
— Не знаю! — изумленно уставился на него пропойца, снова икнул, смахнул со щек слезы.
— На печи, говоришь, да еще на своей — это хорошо! — повеселев, расшалился Ерофей.
— Почто вам такая награда за все ваши труды и муки? Один только отойдет к Господу возле родины, в разрядном атаманстве, в славе и достатке. А намучается-то, не приведи Господи! — скользнул воспаленным взглядом по Стадухину и затряс плечами, будто сдерживал рвавшиеся рыдания.
— Почем знаешь? — неприязненно процедил Москвитин, шумно вдыхая после выпитого.
— Открылось вдруг, — опять содрогнулся пропойца. — И тебе не будет награды…
Про Москвитина знали многие в остроге и сочувствовали ему. Слова пьяного Ивана не удивили.
