— Э-э, ребята… — начал было Саша.
— Ясно, блядь?!!
Саша увидел, как у того вспыхнули глаза, и не по-хорошему — очень не по-хорошему — изменилось лицо. И Саша понял, что надо отвечать и что отвечать можно только одно.
— Ясно, — сказал Саша слегка осипло.
Ему было ничего не ясно, он совершенно обалдел, он даже толком не испугался, но что-то в нем моментально сработало, и он понял, что это сейчас единственно возможный ответ. Тип молчал и смотрел на него. Саша тоже молчал. И внезапно он понял, что надо идти. Сейчас, сию секунду. И он быстро пошел.
Он шел и шел, ничего не думая. Он знал только, что скоро будет поворот, он повернет и скроется с их глаз, оказавшись среди людей; а сейчас вокруг никого, ни единой души. Но до поворота надо еще дойти.
И он дошел. Никого позади себя он не слышал. Оглянуться он не посмел, даже когда дошел до поворота. Ну, все.
Ему позволили уйти.
Саша медленно приходил в себя. Вот вращающиеся курицы. Они вращаются и вращаются. Хозяин все так же пирует под открытым небом. Его друзья, такие же, как и он сам. Дамы, старые, оголенные, размалеванные. Всем очень весело. Он шел мимо всего. Мусорный ящик лежит на боку, из него высыпалась целая гора, вылилось целое озеро, там было и натуральное, и синтетическое, и постное, и скоромное; какое-то разнузданное пиршество отбросов, какая-то вальпургиева ночь для всех окрестных пожирателей дерьма. Ряд толстоствольных, короткоствольных пальм, вкопанных в коричневую землю газона посередине пограничной улицы, они напоминают ананасы, хотя в них есть что-то более простое, грубое, огородное, вроде репы или брюквы. Саша все еще ничего не понимал, кроме того, что больше перед малиновым пологом он не появится. И ему было на это наплевать. Он вспомнил мельком про Марьяну и ничего не почувствовал. Все стало гораздо проще. Но ссадина на душе начинала саднить. Ему было гадко. Что ж, тем более надо залить горе. Было уже поздно, народ сильно поредел. Перепившаяся компания муторно, тягуче расстается и все никак не может расстаться. Лавка на углу работала. Саша двинулся к ней, но по дороге вспомнил — черт!! — что у него одна мелочь. Но на бутылку все-таки наскребалось. Слава те господи. Теперь дорога через мост будет полегче.
Понятно, в чем дело. Он все понял, когда шел через мост, понял и сразу почувствовал облегчение; облегчение этого рода он всегда чувствовал, когда что-то понимал, неважно, был от этого прок или нет. Свиньи не простили ему того, что он не свинья. Он нарушил общее мрачное свинство этого заведения, которое являлось здесь непреложным законом. Он капнул человечиной в застывшее свинячье сало, и оно чуть-чуть подтаяло в этом месте. Он внес в махон непростительную сложность. Он был вежлив и даже предупредителен с проститутками. Обращался с ними, как привык обращаться с дамами. И все это время, оказывается, ненавидящие глаза внимательно следили за ним, все больше наливаясь ненавистью.
