— Тебе денег-то не жалко просто так отдавать? — спрашивала она.
Она пыталась начать некие эротические действа, но он говорил, что не стоит, он заходит, чтобы побыть с ней наедине, — и это было отчасти правдой, он все еще пытался делать какие-то поползновения к сближению, после чего всякий раз почти что зарекался. И она, немного посопротивлявшись: «Ну чего ты? Ну чего уж, раз пришел?», оставляла его в покое.
Вот и сейчас она попыталась подстимулировать этого неудачника между ног. Он полежал некоторое время.
— Брось ты его на хер…
Она убрала руку.
— Ты такой противный пьяный, ф-ф-у…
— Противный? Хм… Хэ-хэ…
Она сидела, молчала, погруженная в свое обычное созерцание чего-то внутри себя, чего-то вечного, унылого, угрюмого, безнадежного, несдвигаемого. Наверно, это было ее единственным состоянием, когда она оставалась одна. С ним она и была почти одна. Надо отметить, молчать с ней было не слишком трудно, уж очень было видно, что она не испытывает ни малейшей неловкости. Можно говорить. Можно молчать. Какая разница.
— Как тебе кольцо?
Она показала кольцо на левой руке, перстень, ярко-зеленый, крупный, выпуклый, напоминающий какого-то тропического жука. Он посмотрел на перстень.
— Хрен его знает. Не силен в этом.
— Да ну-у тебя…
Голая комната. Стены. Его шмотье, развешанное по стене. Клеенчатая душевая занавеска. Гадость.
— Сколько уже мы лежим?
Она пожала плечами.
Молчание.
— Ладно. Пойду, пожалуй.
Он резко сел, спустив ноги вниз, нашаривая башмаки с носками в них.
— Пошел? Ну давай, — она опять пожала плечами, как бы не зная, что возразить.
Он оделся, обулся, не глядя на нее. И двинулся к выходу, осознавая, что это лучшее, что он может сделать.
— Ну, покеда, — все так же, не глядя на нее.
— Пока.
Сейчас надо пойти залить горе. Он быстро проинспектировал содержание карманов шорт. Одна тяжелая желтая мелочь, хоть и много.
— Марьяна, пять шекелей дай до завтра.
— Жри на свои.
Холодно сказала, зло. Нелюбовь к его пьянству было, пожалуй, единственным активным чувством, которое она испытывала к нему; хотя это была нелюбовь к пьяным вообще, лично он тут был ни при чем.
— Да чего ты, я же завтра отдам, ты знаешь.
— На свои жри.
Все так же упрямо. Бесполезно разговаривать. Через мост придется домой переть. Ну да хрен с ней.
Он вышел и медленно пошел, глядя под ноги. Завязывать надо эту петрушку. Завязывать…
— …Больше не видел здесь. Ясно?
Перед ним стоял какой-то тип. Высокий, широкие плечи, спортивная фигура. Саша его вспомнил. Из тылового, так сказать, обеспечения махонов. Тыловики-то здесь самые и опасные. Приблатненные в разной степени. У этого морда, правда, не блатная, а скорее какая-то ментовско-военная. Все это Саша вспомнил, увидел в одно мгновение. Но смысл услышанного как-то до него не дошел. Он ничего не понимал. Немного поодаль от типа, сзади, стоял еще один, у него был канонический вид нового русского блатного: раскормленная будка, короткая стрижка, могучие жирные лапищи в татуре. Прикрытыми глазами он лениво оглядывал Сашу, какая-то лениво-палаческая лень была во всем его облике.
