— В махонах не целуются.
Чуть ли не сочувствие послышалось в ее словах, сочувствие к несмышленышу. Но сказано это было, так сказать, в сторону. Замечание в скобках.
— Ложитесь, — точно таким же тоном, как и в первый раз, сказала она, одновременно отрезая, оставляя позади всю эту только что произошедшую ерунду.
А может, уйти? Просто уйти, вежливо откланявшись. Засиделся я у вас, мол. Но он не ушел.
Он лег. Голая, она стояла перед ним. Он смотрел и ждал, что будет.
И тут она вдруг сжала в ладонях обе свои прекрасные сиськи, приподняв их и сблизив, и начала сладострастно извиваться, выгибаться, медленно обводя языком губы, полуприкрыв закатившиеся глаза.
Гос-с-поди Боже ты мой!
Он офонарел. У него даже не сразу достало сил, чтобы попросить ее прекратить это. Прекратить это.
Он мягко взял ее за руку. Что-то стало прямо аж худо.
— Слушай… давай не надо.
Она тут же остановилась. Будто кнопку нажали.
Он, в страхе, чтобы она что-нибудь не сказанула, опередил ее:
— Слушай, может, просто… поговорим?
Он сказал это почти умоляюще. Чтобы она поняла наконец, что он придурок, ну просто придурок, но совершенно же безобидный, ведь ничего же плохого он не сделал, ведь да? Деньги он заплатил и вообще скоро уберется; ему было жутко совестно за этот кошмар, который она над собой учинила, и было совестно за то, что ее извивания произвели на него впечатление, обратное ожидаемому, и он не сумел этого скрыть.
А зачем еще «говорить»? Надо уйти, вот и все. Вежливенько уйти. Но он почему-то не мог.
Она абсолютно не выглядела чем-либо недовольной. Они легли. Места было мало, и он лежал на боку. Она лежала на спине. Его как будто рядом и не было. Он молчал. Она тоже молчала. Осмелившись, он вгляделся в ее лицо.
А глаза-то — больные-больные. Зверь в зоопарке.
Молчание становилось нестерпимым. Он спросил:
— Как тебя зовут? — ожидая, что она ответит: «А твое какое дело?» И впрямь, какое?
Она откликнулась:
— М-м-м?..
Звуком, промежуточным между «у» и «м», как будто очнулась и не сразу поняла, где она и что происходит.
— Марьяна.
— Марьяна, — пробормотал он, как будто припоминая, не знает ли такую, хотя, ясное дело, что знать он ее не мог. И еще что-то как будто начальственное было в этом припоминании, как если бы он разговаривал с подчиненной. Ужасно глупо вышло.
— А лет тебе сколько?
На этот раз — с суровым участием. Перевоспитывать пришел. Даже лучше — святой и блудница. Она — голая, святой — голый, в презервативе и чуть ли не на ней лежит. Сильно.
